Не надейтесь избавиться от книг!

Ж.-К. К.: Каждое прочтение, конечно же, изменяет книгу, так же как изменяют ее и пережитые нами события. Великая книга всегда остается живой, она растет и стареет вместе с нами, но никогда не умирает. Время удобряет ее и трансформирует, тогда как неинтересные произведения проскальзывают мимо Истории и исчезают. Несколько лет назад в поезде я перечитывал «Андромаху» Расина. И вдруг мне попадается тирада, в которой Андромаха рассказывает своей служанке о кровавой Троянской битве: «О, эта ночь резни! О, ужас этой ночи! / Застлал он вечной тьмой моих любимых очи» [220]. После Освенцима мы иначе читаем эти строки. Молодой Расин уже тогда описал для нас геноцид.

У. Э.: Это история борхесовского Пьера Менара [221]. Борхес придумал сюжет про писателя, который, проникнувшись историей и культурой Испании XVII века, отважился переписать «Дон Кихота». И он пишет «Дон Кихота», слово в слово повторяющего роман Сервантеса, но смысл романа изменяется, потому что фраза, сказанная сегодня, имеет иное значение, чем в те времена. И мы читаем ее по-другому, в том числе благодаря порожденным ею бесконечным прочтениям, ставшим неотъемлемой частью оригинального текста. У неизвестного шедевра не было такой счастливой возможности.

Ж.-К. К.: Шедеврами не рождаются, шедеврами становятся. Нужно добавить, что великие произведения влияют друг на друга через нас. Наверное, мы можем объяснить, насколько Сервантес повлиял на Кафку. Но мы можем также сказать — и Жерар Женетт [222]это ясно показал, — что Кафка повлиял на Сервантеса. Если я прочитаю сначала Кафку, а потом Сервантеса, Кафка невольно внесет коррективы в мое прочтение Сервантеса. Так же как наш жизненный путь, наш личный опыт, эпоха, в которую мы живем, получаемая нами информация — всё, даже наши домашние неурядицы и проблемы наших детей, всё влияет на наше прочтение старых текстов.

Время от времени мне случается открыть какую-нибудь книгу наугад. Так месяц назад я открыл «Дон Кихота», последнюю часть, которую читают меньше всего. Санчо, вернувшись со своего «острова», встречает одного из своих друзей по имени Рикоте — converso, то есть обращенного в христианство мавра, — которого королевским декретом (это исторический факт) высылают обратно в Африку, в Берберию. Страны этой он не знает, не говорит на ее языке и не соблюдает ее религиозных обрядов, поскольку он, как и его родители, родился в Испании и считает себя добрым христианином. Это удивительные страницы. Они рассказывают нам про нас прямо и просто: «Нигде не встречаем мы такого приема, какого постигшее нас несчастье заслуживает» [223], — говорит этот персонаж. Вот вам авторитет, близость и актуальность каждой великой книги: мы ее открываем, и она говорит с нами о нас самих. Потому что с тех пор мы многое повидали в жизни, потому что наши воспоминания добавились, примешались к книге.

У. Э.: Тот же случай с «Джокондой». Да Винчи написал много других картин, которые, на мой взгляд, лучше, например «Мадонну в скалах» или «Даму с горностаем». Но «Джоконда» получила больше интерпретаций, которые, как слои осадочных пород, со временем покрывали это полотно, меняя его. Обо всем этом писал Элиот [224]в своем эссе «Гамлет и его проблемы». «Гамлет» не является шедевром, это довольно бессвязная трагедия, в которой автору никак не удается свести воедино различные начала. По этой причине она и стала загадкой, над которой не перестают биться. По своим литературным качествам «Гамлет» не является шедевром — он стал шедевром потому, что не поддается нашим интерпретациям. Иногда достаточно произнести несколько бессмысленных слов, чтобы войти в историю.