Не на жизнь, а на смерть

Все произошло так быстро. Кенни все еще никак не мог врубиться, и Ребус прекрасно это видел. Этот жалкий тупой недоносок пытался понять, куда его Ребус, фигурально выражаясь, послал. Ребус знал ответ на этот вопрос: туда, где ему место. Рона, конечно, возненавидела его за это, да и Саманта выглядела слегка обалдевшей. Ну и черт с ними. Он выполнил свой долг, отдал дань уважения. Больше он их не побеспокоит. Пусть себе живут в своей клетушке с этим… молодым человеком, этим прыщавым недоумком. У Ребуса есть дела поважнее. Почитать книги. Сделать кое-какие записи. Впереди напряженный день. Сейчас десять. В одиннадцать он будет в отеле. Ему необходимо выспаться. Восемь часов сна за последние два дня. Не удивительно, что он на всех набрасывается. Он просто переутомился.

Ему стало немного стыдно. Кенни был слишком легкой мишенью. Поддавшись собственному негодованию, он попытался прихлопнуть муху бетонной плитой. Негодованию, Джон, или просто-напросто ревности? Нет, это слишком сложно для смертельно уставшего человека. Для такого человека, как Ребус. Завтра. Завтра, быть может, он сможет ответить на некоторые вопросы. С завтрашнего дня он намерен начать отрабатывать свое проживание в Лондоне. С завтрашнего дня все должно пойти по-другому.

Он снова потряс руку Кенни и заговорщически подмигнул ему на прощанье. Рона проводила его до входной двери. Они вышли в холл, оставив Кенни с Самантой в гостиной за закрытой дверью.

– Не беспокойся, – сказал Ребус, – я сам найду дорогу.

Он начал спускаться вниз по лестнице. Если он не поторопится, Рона непременно затеет с ним спор. А какой в этом смысл?

– Присматривай лучше за Лотарио! [10]– крикнул он снизу, не в силах удержаться от прощальной колкости.

Уже на улице он вспомнил, что Рона всегда была неравнодушна к молоденьким мальчикам. Может, и она… Нет, это недостойная мысль.

– Прости меня, боже, – сказал Ребус, решительно направляясь в сторону подземки.

Что-то пошло не так.

Совершив первое убийство, она испытала ужас, ее мучило чувство вины. Она просила прощения, клялась, что больше не будет убивать.

Но прошел месяц. Ее не нашли. Она слегка воспряла духом, и в ней снова проснулся голод. И она совершила второе убийство. Оно насытило ее на целый месяц. Так и пошло. Но теперь, спустя сутки после четвертого раза, она снова почувствовала непреодолимое желание убивать. Это желание было острым и сильным, как никогда. Конечно, убийство опять сойдет ей с рук. Но игра становится опасной. Прошло еще слишком мало времени. Полиция идет по горячим следам. Общественность взбудоражена. Если она убьет сейчас, то отступит от собственной модели поведения и тем самым даст в руки полицейским ниточку, которую не сможет отследить.

Существует только одно решение. Неверное: она знает, это решение совсем неверное. Она находится не в своей квартире, нет. Но она все равно это сделала. Она отперла дверь и вошла в галерею. Там, на полу, лежало связанное тело. Это тело она спрячет. Полицейские не смогут его найти. Она сознавала, что на этот раз ей придется с ним повозиться. Зато у нее будет больше времени для веселья. Да, нужно спрятать тело, вот и все дела. Это логово – вот ответ на вопрос. И никто его не найдет. В конце концов, это частная квартира, а не общественное место. И бояться не надо. Она обошла тело кругом, наслаждаясь тишиной. Потом поднесла к глазу объектив «Полароида».

– Улыбочку, пожалуйста, – говорит она, щелкая затвором.

Потом ее осеняет новая мысль. Она вставляет новую кассету в фотоаппарат и фотографирует одну из картин, пейзаж. Она уничтожит его, разрежет на мелкие кусочки, как только закончит играть со своей новой игрушкой. Но теперь у нее есть фотография этой картины. На память. Она наблюдает за тем, как изображение проявляется на пластинке, и вдруг начинает неистово царапать поверхность; изображение размазывается, становится неразличимым. Господи, мамочка убила бы ее за это.

– Сука, – говорит она, отворачиваясь от стены с картинами. Ее лицо искажено обидой и гневом. Она берет ножницы и приближается к своей игрушке, встает перед ней на колени, крепко захватывает одной рукой голову и подносит ножницы к лицу, прямо к самому носу. – Сука, – повторяет она, а потом принимается аккуратно чикать ножницами в ноздрях. Ее руки дрожат. – Длинные волосы в носу, – причитает она, – это так неприлично, так неприлично…

Потом она снова встает с колен и подходит к противоположной стене, берет баллончик с краской и энергично его встряхивает. Эта стена – она называет ее «стена Диониса» – вся сплошняком покрыта надписями, сделанными черной краской: СМЕРТЬ ИСКУССТВУ, УБИЙСТВО – ЭТО ИСКУССТВО, ЗАКОНЫ – ДЕРЬМО, К ЧЕРТУ БОГАТЫХ, ДА ЗДРАВСТВУЮТ БЕДНЫЕ. Она обдумывает, что бы еще такое написать на оставшемся месте. Потом щедро распыляет краску по стене.

– Вот это искусство, – говорит она, глядя через плечо на «стену Аполлона» с картинами в рамах, – вот это чертово искусство, будь оно проклято.