Не хочу быть полководцем

Каких только не было – на любой вкус, в соку, кровь с молоком. И делать ничего не надо. Не пойдут – побегут, лишь свистни, подмигни, кивни. Вот только не хотелось мне свистеть. Да и подмигивать тоже. Скорее уж напротив – отчего-то стало грустно, тоскливо и одиноко. Та, что с глазами синь-небо, на чье подмигивание или кивок я сам побежал бы хоть на край света, здесь не присутствовала, а остальные меня не интересовали.

Потому я недолго смущал народ – хватило часика на три, не больше. Правда, успел провозгласить и здравицу, и осушить чару, и вручить подарки новобрачным, а потом удалился и до позднего вечера неприкаянно бродил по подворью Воротынского. Уже и луна в небе появилась, и звезды зажглись, а я продолжал бесцельно слоняться по замкнутому треугольнику – дровяной сарай – крыльцо перед входом в мои покои – домовая церковь.

Зато Глафира извлекла из моего кратковременного визита немалые дивиденды. У нее и без того пироги сами по себе действительно славились чуть ли не на всю Москву, пальчики оближешь, а ныне, после моего появления на пиру, покупателей прибавилось чуть ли не вдвое – всем интересно поглядеть на ту самую, которую выдавал замуж за своего холопа иноземный князь, сидевший возле новобрачной в качестве посаженого отца и с грустью взиравший на свою бывшую возлюбленную. В качестве доказательства в ход пошел и золотой крест на цепочке, коим фряжский князь одарил невесту.

Кстати, голимое вранье – посаженым отцом был не я, а Тимоха, и не со стороны невесты, а со стороны жениха. И крестов было два – для обоих. В сплетнях сделанный мною Андрюхе подарок не отвергали, но прибавляли, что жениха я наделил золотым крестом лишь для того, чтобы не вызвать подозрений.

Сама пирожница нашу с ней страстную любовь на словах решительно отвергала, но делала это с таким видом и возмущалась таким фальшивым тоном, что ей никто не верил.

Разумеется, каждый из глазевших на ту самую бабу, ухитрившуюся охмурить князя, в качестве своеобразной компенсации норовил купить пирог, даже если поначалу не собирался этого делать, так что Глафира успевала еще до обеда распродать двойное количество своей продукции.

Я же после той свадебки со двора ни ногой – нечего душу бередить. Единственное, на кого в те дни мне приходилось отвлекаться, так это на угрюмых бородатых сакмагонов, повторно вызванных пред ясные княжеские очи, хотя на самом деле – пред мои.

Нет, Воротынскому тоже нашлась работенка – нечего тут бездельничать, когда трудится даже потомок известных в Риме князей Монтекки, чей род, судя по сохранившимся грамотам, восходит к великому римскому императору Марку Аврелию. Последнего я выбрал исключительно по той причине, что доводилось немного почитать его сочинения и у меня хотя бы имелось представление о его личности. Головастый, доложу вам, был мужик. Умница и философ, только немножечко грустный. Впрочем, настоящим философам, наверное, положено быть грустными. Имидж у них такой. Опять же во многая мудрости многая печали, и кто умножает познания, умножает скорбь.

Нет, это сказал не Марк Аврелий, но тоже философ. Кстати, единственный, на мой взгляд, библейский философ. Екклесиастом его звали. Помимо разных цитат, которые мне сунул в карман Валерка, чтобы я не выглядел абсолютным профаном в Библии, его я знал чуть ли не назубок, потому что в свое время одного Екклесиаста и прочитал из всего Ветхого Завета, но зато от и до. Колоритнейшая личность.

Но в сторону мою родословную и именитых предков, тем более что я, по все той же легенде, веду корни от самого младшего правнука императора, так что хвалиться можно, а зазнаваться ни к чему.

Воротынский же был вовлечен мною в стандартную схему: «злой следователь – добрый следователь». Ввел я ее не просто так, а побуждаемый необходимостью учесть собственные ошибки полугодовой давности. Той зимой я опрашивал пограничников иначе, действуя строго по перечню заранее составленных вопросов – кто, с какого рубежа, чем именно занимаешься во время дежурства, как осуществляется наблюдение, сколько времени проводишь на боевом посту и так далее.

То есть я вникал в их обязанности и как они должны их выполнять, а как они их на самом деле выполняют – практически не спрашивал. Не то чтобы упустил из виду. Тут иное. Кто же о своих прегрешениях вот так добровольно вывалит всю правду, да не кому-нибудь постороннему, а прямиком на стол своему начальнику?! Это же сакмагоны, а не выжившие из ума маразматики.

Нет, я и тогда пробовал их раскрутить, но тщетно. Бородачи мгновенно суровели лицами, мрачнели, начинали гулко стучать мозолистыми кулаками в мускулистую грудь и возмущенно орать, что они никогда и ни за что, и ночью вполглаза, и сухарь на скаку, и месяцами без баньки. В подтверждение собственных слов они клялись и божились, бросались к иконам и крестились подле них, а иные и вовсе лезли за пазуху, вытаскивали крестик, который тут же начинали целовать. Короче, святые люди, да и только, так что я сразу отступался и махал рукой – безнадежно.