Не измени себе

— Работаю… Иначе не могу.

— Вот вам сущность вопроса, — подхватил начальник цеха. — Дроздов работает так потому, что иначе он не может. Другими словами, трудиться хуже ему не велит совесть. Дело, выходит, в совести каждого. А совесть, к сожалению, не у каждого одинакова.

Максименко вспыхнул:

— Это что же, у меня совести нет?

— А сами как думаете, товарищ Максименко? Такие вопросы должны решаться только с собой наедине. Или скажем иначе: посоветуйтесь с вашим сознанием. Пролетарским, рабочим сознанием.

От возмущения у Максименко на скулах заиграли желваки.

— Вы же… вы, товарищ Тарасов, издеваетесь над рабочим классом.

Тарасов медленно поднялся, сказал сурово:

— Я хорошо понимаю ваше состояние, товарищ Максименко. Не вы сейчас говорите, ваша злость кричит. Но я решительно против того, чтобы вы получали незаработанное. К сожалению, вы — не в единственном числе, есть еще такие, как вы, и немало. Иногда и у советского человека бывает — того, промашка в сознании, к которой он, сам того не замечая, постепенно привыкает. И вот таких, забывающих о своем товарище, надо учить рублем, авось вспомнят о совести и чести.

Максименко хотел перебить Тарасова, но тот остановил его рукой:

— Вы уж позвольте мне до конца сказать. Разве честно получать, что вами не заработано? Как вы к этому относитесь, Максименко?

— У меня седьмой разряд. Я потом и кровью своей…

— О крови не станем пока. Ни с германцами, ни в гражданской вы не участвовали. Давайте о поте. Вы отрицаете, что Дроздов с пятым разрядом делает и больше и лучше вас?

— Не отрицаю, что больше… Но он молод, силен.

— Да полноте, Максименко. Сорок семь лет — это для мужчины не возраст. Думаю, что сил у вас предостаточно. На каком основании вы должны эксплуатировать Дроздова или, скажем, Кулешова, Байкина или Комиссарова? Почему они должны на вас работать?! Разве только для вас одного мы совершали революцию? Почему вы бросаете мне обвинение, будто я издеваюсь над рабочим классом? Согласитесь: у меня есть основания заключить, что совесть ваша…

Начальник цеха не успел закончить фразы — Максименко встал и вышел… Вслед за ним покинули цех еще двое рабочих.

Однако инцидент этот имел далеко идущие последствия. Вскоре в цехе появился человек в кожаной куртке с фотоаппаратом на груди. Был он молод, немногим старше Дроздова. Подошел к Сергею Кириллову, о чем-то спросил его. Бригадир указал глазами на Дроздова.

Борис в это время торопливо допивал молоко: обеденный перерыв уже кончался.

— Товарищ Дроздов? — раздался громкий возглас за спиной.

Борис обернулся, и в тот же момент вспышка магния ослепила его.

— Что это значит? — окинул Борис недобрым взглядом человека в кожанке.

— Виноват. Виноват. Виноват, — зачастил тот весело и еще веселее заулыбался. — Для газеты. Я журналист. Вот мой документ.

Борис вытер руки тряпкой, вознамерившись узнать, откуда же такой лихой корреспондент, но нелегко оказалось оттереть масло с ладоней и жаль стало новенькой красной книжицы — масляные пятна на ней были бы так некстати. Ограничился лишь беглым взглядом, но ни названия газеты, ни фамилии прочесть не успел — книжечка оказалась в нагрудном кармашке куртки.

— Из «Пионерской правды», поди? — не удержался от колкости Борис.

Корреспондент простодушно улыбнулся.

— Счел бы за честь. Веселая, отважная газета.

Вот черт зубастый! И тут он вывернулся. Палец в рот такому не клади.

— Что у вас тут произошло, — спросил журналист, — с Михаилом Зотычем Максименко? В редакцию пришло от него письмо. К вам конкретно он вроде бы ничего не имеет, но прозрачно намекает, что вам в цехе созданы лучшие условия для работы.

Борис не верил своим ушам. Неужто Максименко мог написать подобную чепуху? Он, Максименко, знал, какой убогий верстак получил полгода назад Борис. Да и как создашь эти лучшие условия? Пользуются одними и теми же инструментами, собирают и отлаживают один и тот же серийный станок.

Пожав плечами, Дроздов кивком головы пригласил корреспондента подойти поближе к верстаку.

— В нашем деле понимаете хоть малость?

— Был в прошлом токарем. Чуть больше трех лет вкалывал…

— Разберетесь. Хотя не мне бы надо говорить об этом.

Борис работал и одновременно рассказывал. Корреспондент слушал внимательно, слегка сдвинув брови. Слушать он умел, одновременно и записывать: спрашивал, комментировал услышанное, пытался спорить.

Бориса все больше увлекал разговор с журналистом: ним беседовал умный, внимательный человек, для которого было не все равно, что думает он, Дроздов.

— Почему же у Максименко производительность в два за меньше, товарищ Дроздов? — дошел все-таки он и до своего главного вопроса.

— Да все просто, чего мудрить, — ответил Борис. — Максименко рабочий классный, тут говорить нечего, но, видимо, почувствовал слабинку — прокурит полчаса, а ему — зарплата сполна, еще полчаса — не отражается. Вот и вошел во вкус. Стал себя щадить.

— А вы что же… за курящего вкалывали?

Борис улыбнулся, покосился на внезапно посуровевшего парня.

— С Максименко не поспоришь. Он вдвое старше меня. На весь цех заорал бы: на губах молоко не обсохло, а туда же…