Не измени себе

Анна Силантьевна легонько оттолкнула от себя Павла, обернулась к мужу, и опять ее кулаки уперлись в бока.

—  Старая ты колода! Я тебе что наказывала, когда обоих встретила, а?

—  Но-но! — как-то пискляво отозвался Федор Никола­евич.— Тоже мне, хозяйка гор да морей.

Лицо тетки побагровело. Она шагнула к мужу и, как только что племянника, рывком подняла его со стула и круто развернула к себе лицом.

—  Сквалыга ты, сквалыга! Кто вас только породил с родным братцем? Навоз из-под себя ели бы, три шкуры с других стали бы сдирать, будь на то ваша воля. И как это я живу с тобой, диву даюсь. Сколько раз порывалась уйти, да все чего-то жду. А дождусь ли, один бог или черт знает.

Павел онемел от такого неожиданного оборота дела. Он знал, что тетка у него шумноватая, когда-то, не стесня­ясь, что находится в их доме, в гостях, отшлепала его за озорство па глазах у родителей. Но чтобы с мужем так разговаривать и родного его отца так поносить… Да кто ж тут хозяин? Попробуй мать хотя бы одно слово сказать отцу против, он в бараний рог ее скрутит. А в доме дяди гроза, выходит, не муж, а жена?

—  Мой дом, между прочим, не постоялый двор…

— Дом не твой, а мой, если на то пошло. Ты забыл, ка­ким я тебя сюда привела? А ну-ка вспомни, милок разлю­безный!..

Опять у Федора Николаевича забегали глаза. Лицо его все больше серело. Крылья носа начали раздуваться и ста­ли какими-то свинцово-сизыми. Павел ожидал, что он ударит тетку, сшибет ее с ног — тоже ведь силы не зани­мать. А случилось иное. Плечи дяди обмякли, руки повисли. На него было жалко смотреть. Он отвернулся от жены.

—   То-то и оно, соколик мой ясный,— она снова повер­нула к себе мужа и уже не выпускала из рук.— И вот что я

тебе скажу… Ты найдешь того парня и приведешь его сюда.

У нас места хватит, не казенный дом, не купеческий, а ра­бочий. Забыл, поди, какую бумагу получил? Теперь лицо Федора Николаевича побелело. В отчаянии он только развел руками: «Где ж его теперь сыщешь?»

—       Как выгнал, так и найди.

Круто развернувшись, она хотела выйти, но вдруг задер­жалась.

—       И ты, чертов сын!.. Чует мое сердце… недалеко от сквалыги-папеньки ушел. Как яблоко от яблони… Да разве бы я подругу свою… друга единственного в таком городище-

море бросила бы? Ведь у парня никовошеньки! — Анна Силантьевна в негодовании отвернулась, но туг же скорбна добавила: — Мерзавец ты, малолетка… Ты должен бы плю­нуть на этот сволочной дом и уйти вместе со своим другом. Почему ты этого не сделал?

— Я… я… не знал, что можно…

— Быть честным перед земляком и товарищем?

—       Но я же не думал, тетечка… — забормотал Пашка.

—       Паскудник ты, дорогой племянничек.

Тетка, разгневанная, величественная и в то же время едва сдерживавшая слезы на глазах, удалилась, громыхнув за собой дверью.

Уж лучше бы палку пустила в ход, чем такие слова. У обоих было чувство—хоть сквозь землю провалиться. И что обидней всего, тетка кругом права. Подлецы, настоящие подлецы они оба с дядей. Мелькнуло в голове и дру­гое: даже и здесь, в ситуации нежданной-негаданной, Дрозд опять одержал победу. И хотя Борис ни в чем перед ним не провинился, чувство неприязни к нему стало снова овладевать Пашкой. Ну почему, почему Дрозд всегда прав?! Это же черт знает что! Во всем. Почему же ему, Пашке, так не везет?

Пашка покосился на дядю. Федор Николаевич стоял понурившись. Чувствовалось, он бы дорого дал, чтобы по­зорной этой сцены не было. У Пашки шевельнулось даже чувство жалости к дяде, но, как ни странно, раскаяния Зыков-младший не чувствовал. Он-то здесь при чем, если разобраться по справедливости? Разве он хозяин тут? Это все дядюшка…

А Федор Николаевич вдруг закряхтел, но как-то нелепо и потому смешно задвигался. Наконец сердито плюнул се­бе под ноги и так же сердито бросил племяннику:

—       Что ж ты молчал, губошлеп?! Слово за слово, гля-

дишь, я бы и образумился… Где теперь найду гордеца твоего?

—  Да как же я мог остановить вас?! Вы сами посудите. А искать теперь!.. Это ведь не шуточки! Москва — эвон какая!

—  Эка, Москва! Сам ты хорош, посмотрю на тебя… У меня, можно сказать, родимое пятно прошлого, а у тебя– то оно откудова? Ты об этом подумал, или совесть с балы­ком осетровым проел?

Пашка вспыхнул. Откуда дядя прослышал про того проклятого осетра? Неужто мать растрезвонила? Не мо­жет того быть.

—  Дак я что ж… Сам на птичьих правах…

Три дня Федор Николаевич искал Бориса: но парень как в воду канул.

Сам Пашка дружка своего не искал; он был почему-то уверен, что рано или поздно они встретятся, только ему хотелось бы, чтобы не раньше того времени, когда он, Паш­ка, преодолеет все трудности. И уж если быть откровенным до конца, теперь он в глубине души был рад, что стал то­карем, это в какой-то степени сравняет его с Дроздом. Они будут идти почти рядом, но не вместе. А будущее покажет, кто окажется впереди.