Не измени себе

И вдруг, неизвестно откуда, жена извлекла пистолет и, прицелившись, выстрелила в меня.

Я грохнулся на пол, упал прямо к ее ногам. И ничего при этом не почувствовал.

Надо мной склонились какие-то незнакомые лица.

Глядя на них, я спокойно сказал:

— Глупцы! Мне же совсем не больно. — И поразился тому, что это оказалась правдой.

Я знал — меня сейчас начнут топтать ногами, а я все выдержу и буду снова летать…

От этого ощущения я проснулся. Все в той же двенадцатиметровой комнате на квартире у тети Дуси. Будильник показывал половину восьмого, пора было вставать, собираться на работу. За окном стояли голые деревья, под ними лежал грязный, потемневший снег.

Я включил радио. Торжественный голос диктора сообщил, что умер Сталин…

Прошло два месяца, как я послал в отдел рационализации и изобретений Минздрава РСФСР заявку на свой аппарат с намерением получить на него авторское свидетельство. Пока не было ни ответа, ни привета.

Я по-прежнему работал ординатором областной больницы, но теперь уже в травматологическом отделении, и по-прежнему лечил людей старыми методами — при помощи гипса. Аппарата мне, естественно, применять не разрешали, но после настойчивых просьб выделили несколько собак и ключи от вивария. После работы я до полуночи ставил там свои эксперименты.

Первые же результаты подтвердили правоту моей идеи — обыкновенные переломы срасталась в аппарате в два с половиной раза быстрее, чем в гипсовой повязке. Вскоре я поставил своеобразный рекорд — удлинил одной собаке ногу ва три сантиметра!

С каждым днем у меня возникали новые варианты применения аппарата. Для многочисленных экспериментов не хватало собак, приходилось отлавливать бродячих псов на улицах. Дело это было не из приятных, но другого выхода не было.

Однажды я попросил заведующего областной больницей Сытина зайти в виварий и хотя бы взглянуть на результаты моих опытов. Он неохотно явился туда, равнодушно пожал плечами и сказал, что я занимаюсь игрушками.

Из Москвы наконец пришла телеграмма. Меня вызывали в Министерство здравоохранения, просили привезти аппарат, было решено апробировать его в московских клиниках.

Я мигом собрался, взял за свой счет недельный отпуск и прилетел в Москву.

В гостиницах не оказалось мест, я решил остановиться у каких-то дальних родственников по материнской линии. До этого я их никогда не видел, толком не знал — они приходились мне десятой водой на киселе.

Дверь мне открыл мальчик лет восьми. Не снимая дверной цепочки, он через щель сообщил, что его родители на работе. Стоя за порогом с огромным мешком за плечами, я попытался объяснить ребенку, кто я, откуда и зачем приехал. Он долго не впускал меня, настороженно оглядывал и в конце концов разрешил оставить свой мешок в прихожей. Освободившись от поклажи, я от всей души поблагодарил мальчика и сразу понесся в министерство.

Меня направили к начальнику отдела рационализации и изобретений Четвергину, на вид солидному, симпатичному, с открытым взглядом мужчине. Он радушно встретил меня и заявил, что по поводу моего аппарата уже заседали, считают, что идея интересна, но ее еще нужно апробировать (это будет на днях), а пока со мной очень хотел бы познакомиться один из экспертов отдела, Гридин Иван Анатольевич.

Все складывалось как нельзя лучше. Я ожидал неопределенных обещаний, уклончивых ответов, каких-то препятствий, недоверия к себе — и вдруг такая гладь!

Мне сказали, что Гридин будет в министерстве через два часа. Я отправился побродить по Москве.

Столица меня несколько подавила — я не представлял, что она такая огромная. Куда идти, где переходить улицы, как найти метро — все сразу стало проблемой. Я стеснялся остановить кого-либо из прохожих, чтобы о чем-то спросить их. Все куда-то торопились, лица выражали такую деловитость, что я поневоле почувствовал себя бездельником. В этом городе я был чужим со своей неуклюжей провинциальностью. Входя в столовую, я робел, как мальчишка, и подолгу вытирал у порога ноги, хотя заметил, что никто из москвичей этого не делает.

Достоинство Москвы было в том, что люди здесь друг на друга не обращали внимания, даже на появившихся тогда «стиляг» в узких брюках. А на меня и подавно. Вытираю я ноги или нет, как я одет, куда еду — никого это не интересовало. Открыв для себя это, я сразу почувствовал себя свободнее…

В столовой я съел морковный салат и две котлеты с картошкой. По сравнению с общепитом моего города в столице все оказалось вкуснее.

Чуть ли не впервые в жизни я обратил внимание на свою одежду. Стоял теплый солнечный май, а на мне были черные широкие брюки, которые стояли колом, желтые сандалии и коричневый пиджак, короткий, приталенный, с зауженными плечами. На голове сдвинутая назад соломенная шляпа. В столице так никто не одевался.

Вернувшись в министерство, я увидел, как через весь вестибюль ко мне идет незнакомый мужчина с распростертыми объятиями. Я еще толком не успел рассмотреть его, как он уже обнимал меня, точно старого приятеля.

Наконец представился:

— Гридин! А вы, конечно, Калинников?

— Да, — пробормотал я. — Но как вы…

Он обаятельно улыбнулся, пояснил: