Не говори маме

Это Мандос[10]. Он в снегу: заснеженные дорожки, замок из красного кирпича с пустыми окнами, огромное снежное поле — все такое яркое, что больно глазам, и очень холодно, но по дороге сюда мы с папой встречаем белок. Они скачут прямо перед нами, пушистые и веселые, и мне стыдно жаловаться на холод, потому что белки не жалуются, и светит солнце, за моей спиной стоит самая красивая на свете Амариэ, ее ладони лежат на моих плечах — сейчас начнется. Я слышу про дюраль и гровер, еще про гуманизацию, двуручник и кистень, и эти слова неразрывно связываются в моей голове со снежными кружевами, морозом и белками. Перед моим лицом то и дело мелькает бутылка: ее передают друг другу Змей и Стилет. Они тоже красивые — длинноволосые, с хайратниками поперек лбов и с огромными черными щитами. Я немного влюблена в них обоих. Но сейчас мы ждем папу, и он выходит на поле, мощно взрыхляя ногами снег. Из развалин замка появляется Дурин — он не враг, потому что сидел у нас дома и пил из такой же бутылки, как у Стилета и Змея, и очень здорово играл на гитаре и пел про золотые деревья и юную листву. Я сидела на диване и одними губами повторяла слова песни. Там было еще «в ножнах запоет клинок» и «новым битвам грянет срок» — грянул! Папа размахивается, и они с Дурином скрещивают мечи. Я не хочу, чтобы они дрались, но Амариэ гладит меня по шапке и шепчет, что это тренировка перед настоящим боем, поэтому я сжимаю пальцы, кусаю губы и очень, очень болею за папу. Сначала побеждает Дурин, но потом папа нарочно падает и рубит Дурина по ноге так внезапно, что я кричу от радости, а когда Дурин оказывается повержен, бегу к ним обоим через снежное поле, проваливаясь по колено. «Дурин, Дурин! — кричу я и глажу его по лысой макушке, и как только он не мерзнет без шапки? — Прости, что папа тебя убил, ты еще придешь к нам в гости?» И не понимаю, почему все, даже Амариэ, смеются.

***

— Парк «Царицыно», — объявляю я, и Илья хватает меня за руку, чтобы не потеряться в толпе гуляющих. Возвращение парка к жизни после пандемии не может не радовать. С тех пор как мы вышли на Павелецком вокзале, Илья ничего не говорит и постоянно за меня держится. Даже в будний день людей здесь на два порядка больше, чем в Красном Коммунаре. А в выходные еще прибавится: погода слишком хорошая, и вопреки растущей ковидной статистике все приезжают за солнцем, возможно, последним.

— Идем. — Не выпуская руку Ильи, я двигаюсь против людского потока к пруду.

Утки обитали здесь и в эпоху Мандоса, но не были такими упитанными и наглыми. Я по ним скучала.

— Держи! — Я протягиваю Илье несколько ломтиков хлеба, припасенного в сумке. — Бросай подальше, а то на голову сядут.

У него неплохо получается. Уткам приходится изрядно потрудиться, чтобы добраться до еды.

— Забавные, правда?

Кивает. Из-под его гладких волос торчат покрасневшие кончики ушей. До встречи с Евой еще сорок минут — заявляться раньше кажется мне невежливым: вдруг она принимает душ или кормит ребенка? Когда последние крошки отправляются в воду, мы с Ильей устраиваемся на скамейке напротив покрякивающих птиц. Он зябко шмыгает носом, хотя совсем не холодно, и я накидываю ему на плечи свой шарф. У меня с собой термокружка с кофе, и я протягиваю ее Илье.

Мне удивительно спокойно. Так бывает, когда возвращаешься к своему месту силы. Туда, где тебе никогда не бывало плохо.

— Приди ко мне, — напеваю я тихонько, — через бездну лиц, через пропасть лет…[11] — А все же удивительная у меня компания! Ее как будто и нет, но можно говорить вслух и не казаться сумасшедшей. — Этот парк — мое детство. Раньше он был заброшен. Никаких туристов, музеев и детских площадок. Только руины дворца и мы — те, кто жил рядом. И знаешь, мне никогда не было скучно. Папа приводил меня сюда по воскресеньям… Это было наше с ним время.

— Вкусно пахнешь, — говорит Илья.

Какая-никакая, а все-таки тема для беседы.

— Это безымянный «Байредо». Я его не чувствую. Перестаю чувствовать спустя полчаса — точно так же, как забываю сны. Ты запоминаешь свои сны?

Папа купил мне этот парфюм в ЦУМе ко дню рождения. С чистой этикеткой, на которой можно было написать собственное название. Я написала слово «April», как будто аромат соединял нас — меня и Марта. Меня часто спрашивали о нем кассиры в магазинах и случайные попутчики в метро. Что это? Простой, но стильный, унисекс. Таким мог бы быть и Илья Апрелев, если приодеть его в том же ЦУМе.

На соседней скамейке страстно целуется парочка студентов. Наверняка прогуляли занятия ради этой встречи. И подготовились: плед, огромный термос… Я смотрю на них и пытаюсь запомнить часть этой жизни, которой мне должно хватить на месяц той жизни в Коммунаре, а для этого нужно сохранить все детали, абсолютно все.

— Фу, — комментирует вдруг Илья, косясь в их сторону.

— Что? Ты никогда не целовался на улице?

— Привет, меня зовут Лиля! — пищит он, и мне становится гадко. Хочется забрать свой шарф и дышать в другую сторону — вдруг заразно. — Я могу сделать тебе приятно!

— Все, пойдем.