Не был, не состоял, не привлекался

Профессор окончил рассказ об истории гипноза, объяснил все материалистически и, после короткого перерыва, вновь поднялся на кафедру. Наступило самое главное – опыт массового гипноза. Профессор стоял на кафедре, высокий, худой, немного сутулый с лицом непригодным для улыбки. Он поднял руку и предложил всем смотреть на его два длинных костлявых пальца. «Вы устали, вам хочется спать, глаза слипаются», – скучным голосом повторял профессор. «Спать, спать, спать…». И говорил еще что-то. Я на пальцы умышленно не смотрел, а продолжал поглядывать на Таню. Ей тоже не хотелось спать. В душе я опасался – как бы не загипнотизироваться. Хотя, не должно быть. Профессор твердо объяснил, что здоровые люди могут быть загипнотизированы, если они не сопротивляются. Я был здоров, но сопротивлялся. Профессор умолк, и оказалось, что десяток слушателей в зале уснули. Опыт продолжался. Нескольких профессор разбудил приказом, и они понуро побрели на эстраду. Другие мирно спали. Те, что на эстраде, смотрели широко раскрытыми глазами. Я поразился и забыл обо всем на свете.

На эстраде какая-то отличница нудным голосом рассказала заданный на завтра урок по биологии. Профессор сказал ей, что она сидит на уроке на своей парте и приказал рассказать о соседях. Она угрюмо сообщила. Одному мужчине профессор велел крутить руками, и тот крутил безостановочно. Другие делали упражнения из утренней гимнастики… Гипнотическая работа кипела.

На лекции профессор объяснил, что можно загипнотизированного уложить головой на одну табуретку, а пятками на другую, и он будет лежать, как мостик. Интересно было бы это увидеть, но профессор не пожелал делать на лекции цирковой номер.

Профессор обратился к солидному мужчине в потертом пиджаке с большим животом. Я подумал, что он, наверно, завхоз. Он выглядел усталым и немудрено, что уснул. Профессор разбудил его и протянул стакан вина. «Завхоз» пригубил и на вопрос что пьет, ответил: «Вино». А на вопрос какое вино, уточнил: «Дешевый портвейн». И развеселил зал, назвав примерную цену. Потом профессор дал «завхозу» пирожное. «Завхоз» открыл большой рот и откусил половину. Профессор остановил его: «Одну минутку! Не кажется вам, что пирожное горькое?» «Завхоз» ответил, что не кажется. В пирожном хинин, сказал профессор. «Мм… нет!» – мотнув головой, ответил «завхоз» – оставшаяся половина пирожного исчезла. Все стали аплодировать, особенно школяры. Даже Таня заулыбалась. Профессор не смутился и, постучав по столешнице кафедры, сказал: «Тише, тише. Все бывает».

В зале, на своем месте, склонив голову на откидной столик, тихо спал военный моряк в красивой форме. Настал его черед. Профессор, разбудив моряка, сказал, что он трижды стукнет по столешнице и моряк должен встать и прокричать «Ку-ка-ре-ку!». В полной тишине прозвучали три удара костяшками пальцев. Моряк медленно поднялся, но не прокукарекал. Еще три удара, и все видят, что моряк стоит, мучается, но молчит. Профессор повторил свой сигнал, но моряк, опустив голову, промычал: «Н-не могу…». «Вот это моряк!» – подумал я. Взглянул на Таню, но встретил взгляд ее подруги.

Я, конечно, боялся быть загипнотизированным, потому, что в зале была Таня. Больше я ее не видел.

Окончил школу, поступил в Юридический институт, проучился два года, а потом была война. В конце 1943 года я работал следователем в прокуратуре Ставропольского края. В один прекрасный день, разбирая на работе почту, обнаружил письмо из института, а в нем – вырезка из типографски исполненного постановления Государственного Комитета Обороны. Приказано старшекурсникам вернуться в вузы для окончания учебы. И подпись: «И. Сталин». Через несколько дней я был в Москве. Родители обрадовались мне, но когда я спросил, не знают ли они что-либо о Тане, наступило тягостное молчание. Потом я узнал, что Таня погибла из-за несчастного случая. Взорвался на кухне примус, он был заправлен бензином, а не керосином, и Таня, спасая родителей, получила смертельные ожоги. Будто бы родители тоже погибли. Я горевал, но не делал попыток узнать подробности. Позже, проходя мимо того самого клуба МГУ, я встретил на улице женщину, она улыбнулась мне. Мелькнула мысль: «Это же Танина мама!». Я на момент окаменел, потерял ориентировку во времени и пространстве, потом кивнул и, ничего не соображая, как под гипнозом, прошел мимо. Позже узнал, что погибла одна Таня. Она пыталась погасить пламя, объявшее родителей.

Быть может, любовь с первого взгляда – гипноз? Не знаю. Знаю лишь, что моя первая любовь оказалась состоянием, лишенным каких либо устремлений. Если бы я о своей первой любви говорил Тане, ей, наверно, было бы приятно, даже если бы я был ей не симпатичен. И, наверно, маме Тани хотелось услышать от меня добрые слова о дочери. А я постоянно молчал, тупо молчал, как загипнотизированный.