Назидательные новеллы

Вековечной славе предал
Гений свой трудом бесценным.
Лабиринтом несравненным,
Хитроумный оный Дедал;
Если б имя Ваше ведал
Крит, где вьется страшный ход,
Он бы Вам воздал почет,
Увидав двенадцать новых
Лабиринтов образцовых,
Хитроумнее, чем тот.

Если мир нас учит ясно,
Что разнообразье в нем —
Ключ всего, чем мы живем,
Что изящно и прекрасно;
Должен он хвалить всечасно
Дар Сервантеса живой,
Схожий с пестрою весной,
Чье разнообразье любит
Слава быстрая и трубит,
Что он каждый миг иной.

Дон Фернандо де Лоденья[10] Мигелю Сервантесу

Покиньте, Нимфы, стройные громады,
Из хрусталя воздвигнутые стены
Под легкой кровлей беспокойной пены,
Где редкостный коралл прельщает взгляды;

Дубрав никем не ведомых Дриады,
Оставьте лес, где мрак царит без смены;
И вы, о знаменитые Камены,
Покиньте струи, полные прохлады;

Несите все живую ветвь от древа,
В котором скрылась Дафна молодая,
Гонимая влюбленным Аполлоном;

Не будь от века стройным лавром дева,
Она б им ныне стала, обвивая
Чело Сервантеса венцом зеленым.

Хуан де Солис Мехия[11],

столичный дворянин, читателям

О ты, что эти повести читаешь!
Коль ты проник в их сокровенный разум,
То истина тебе сверкнет алмазом;
Под этой ризой ты ее узнаешь.

Сервантес, ты глубоко постигаешь
Сердца людские, если даришь разом
Приятное с пристойным и рассказом
Своим и души и тела питаешь.

Ты, нравственность, вознесена высоко;
Да, любомудрие, в такой одежде
Тебя хула и зависть не заденет.

А если ты и ныне одиноко,
То, значит, смертный род вовек, как прежде.
Твоей высокой силы не оценит.

Цыганочка

охоже на то, что цыгане и цыганки родились на свете только для того, чтобы быть ворами: от воров они родятся, среди воров вырастают, воровскому ремеслу обучаются и под конец выходят опытными, на все ноги подкованными ворами, так что влечение к воровству и самые кражи суть как бы неотделимые от них признаки, исчезающие разве только со смертью.

И вот одна из этого племени, старая цыганка, которая могла бы справить юбилей в науке Кака, воспитала под видом своей внучки девушку, которой дала имя Пресьосы и которую обучила всем цыганским ухваткам, обманным приемам и воровской сноровке.

Стала эта Пресьоса такой замечательной танцовщицей, какой даже в таборах не сыщешь, и такой красивой и умной, какой, пожалуй, не найти не то что среди цыган, но и среди всех красавиц и умниц, возвеличенных славой.

Ни солнце, ни ветры, ни непогода, которым больше, чем кто-нибудь другой, подвержены цыгане, не смогли испортить ее лицо и ошершавить руки; мало того: полученное ею грубое воспитание почти совсем в ней не сказывалось; напротив, казалось, что родилась она не в цыганской, а в лучшей доле, ибо была весьма учтива и рассудительна.

За всем тем была она несколько свободна в обращении; не так, однако, чтобы в этом было что-нибудь нескромное, нисколько: будучи вострушкой, она держалась, однако, так скромно, что в ее присутствии ни одна цыганка — ни старая, ни молодая — не отваживалась петь зазорные песни или говорить нехорошие слова.

Под конец бабушка поняла, каким сокровищем владела она в лице своей внучки, и тогда-то старый орел решил учить летать своего подлетка и обучать его жить трудами рук своих.