Назад в СССР 2

— Ты что? — глаза Феди стали навылупку, как у лемура. — Это же коммуналка!

— Не понял, — теперь настала моя очередь пучить глазки. — Ты так говоришь, будто мы стучимся в чистилище.

— Хуже! — именно когда появились коммуналки, люди стали верить в существование ада.

— Что ж тебе они сделали такого, эти коммуналки?

Я реально недоумевал. Потому что о коммунальных квартирах знал только по фильмам, в которых они были немного романтизированы, особенно если были сняты по произведениям Зощенко, Булгакова, Ильфа и Петрова (всегда считал, что это один человек), которые такое полусовместное проживание буквально воспевали. В мое время подобные жилплощади были редкостью, сохранились в некоторых провинциях и, конечно же, в месте их былого расцвета — в Северной столице. Там после революции начались массовые уплотнения «зажравшейся интеллигенции». Профессор Преображенский, отстоявший свою жилплощадь — скорее, исключение. Квартиры проклятых буржуинов активно делились на ячейки. Сами бывшие капиталисты теснились в комнатушках согласно положенным квадратным метрам: сначала девять на человека, а потом и вовсе пять. Сплошь и рядом возникали оказии, когда бывшие барчуки жили бок о бок со своей прислугой на равных правах на унитаз и раковину на общей кухне. Особенно этим славился Питер. Наряду с другими гениальными изобретениями эпохи КПСС: граненым стаканом, коврами на стенах и атомным ледоколом, коммунальные квартиры были явлением чисто советским.

— Ничего не сделали, — Федя скривился так, будто зажевал лимон прямо с кожурой, — просто я вырос в коммуналке. И сейчас там живу с мамой. И, понимаешь, я вроде уже не Федька-шантрапа школьная, и хожу не в коротких штанишках на лямке, а офицер милиции, но там я как был пацаненком, так и остался. Никто не воспринимает меня всерьез. В коммуналке свои законы. Как в семье. Только семья — образование сплоченное и дружное, а в коммуналке грыземся по каждому поводу. Спорим за время в ванной, за лишнюю конфорку на плите, за возможность развесить белье в общем коридоре. В общем, преисподняя, да и только. Хотя нет. Хуже. Бесы могут в преисподней жить, а в коммуналке бы вздернулись.

— Ну, ты краски-то не сгущай, коммуналки для людей делались, когда все ломанулись из деревни в города, все же лучше, чем на вокзале ночевать. И люди там замечательные росли. Алиса Фрейндлих, например. Одна из моих любимых актрис. Смотрел “Служебный роман”? В прошлом году вышел.

— Это где мужик мямля, а баба начальник? Смотрел. Только в жизни не бывает такого. Вот совсем как Трошкин твой. Парень хороший, но увивается за начальницей, а толку ноль, и жизнь проходит мимо. Так себе фильм. На разок глянуть.

— Поверь мне, этот шедевр еще лет пятьдесят точно показывать будут. А может, и больше.

Нашу дискуссию неожиданно прервала старая дверь с потеками заскорузлой краски. Она бесцеремонно распахнулась, чуть не прищемив мне ногу, и выпустила из своих недр колоритную даму в ситцевом халате в блеклый цветочек и с батареей бигудей на голове. Женщина средней полноты была “пограничного возраста”, когда дети уже взрослые, а внуки еще не народились, а так хочется оставаться молодой. Старалась держаться, как модель на подиуме, выставив вперед увесистую грудь в окружности далеко за девяносто.

Тетя стрельнула по нам беглым взглядом, а поняв, что до ее потенциальных воздыхателей мы не доросли как минимум лет на двадцать, недовольно сквасила губы цвета японской сакуры, и уперев руки в мясистые бока, въедливо спросила:

— Вы к кому? К Лерке из пятой комнаты? Так ее дома нет. Вот ведь шалава малолетняя, уже ухажеров домой тащит!

— Милая девушка, — я натянул улыбку кота Базилио, — мы, собственно, к товарищу художнику.

От волшебного слова “девушка” привратница размягчилась, как воск церковной свечи:

— К Карлу Генриховичу? Проходите, только разувайтесь, у нас за гостями не принято мыть. Не любим мы гостей.

— Это почему? — поинтересовался Погодин.

— Сам посуди, нас здесь девять семей живет, если к каждому гости шастать будут, не коммуналка, а вертеп получится. Так что я вас пущу, но вы не задерживайтесь, ведите себя тихо, как мышки в амбаре. Иначе баба Фрося за швабру схватится. Ее швабру каждый знает.

Мы вошли внутрь. Широкий темный коридор пахнул мокрым бельем, кошками и жареной картошкой. На ум пришли строки из песни Высоцкого:

"Все жили вровень, скромно так: система коридорная,

На тридцать восемь комнаток всего одна уборная".

— Осторожно, — провожатая дернула меня за руку.

И вовремя. Я чуть не стукнулся лбом в колесо подвешенного на стене велосипеда.

— Говорила Пичугиным! Уберите свою колымагу, развесили железки прямо на проходе, — женщина сказала это нарочно громко, чтобы все жильцы, что спрятались сейчас по комнатам, в том числе и негодяи Пичугины, услышали ее негодование. — И сейчас человек чуть голову не расшиб!