Навсегда, до конца

Знал о том, что за границей — правда, место со всею определенностью пока не установлено — собрался съезд социал-демократов большевиков. О созыве съезда в газете «Вперед», внимательно Шлегелем читаемой, о созыве скорейшем, говорили открыто, но ни место, ни число не оглашали, равно как и вопросы, подлежащие обсуждению. Однако через агентуру стали известны два весьма важных документа, написанные Ульяновым-Лениным, — «Письмо организациям в России» и «Анкета», они многое проясняли. И о том Шлегель знал, что от Северного комитета выделен делегат, вероятнее всего поднадзорный Романов — улизнул из-под носа у ярославских коллег, они сюда шифровочку прислали, по телефону эзоповским языком справлялись, плакались.

Зная обо всем этом, Шлегель радовался, что по сию пору в Иваново-Вознесенске, вверенном его попечению, забастовки и стачки протекали сравнительно нешумно, борьба за копеечку, денек-другой поговорят и марш по местам. На что уж грозно прогремело после 9 Января в столице, а тут не откликнулось, ну была прокламация — не впервой. Образованных людей в городе наперечет, и уж никакие не бунтари, владельцы предприятий, благонамеренные преподаватели, отцы духовные.

Примерно так рассуждал ротмистр, и его рассуждения были бы правильны, если бы общественная жизнь не развивалась по законам диалектики и исторического материализма, а вот этих-то наук вполне образованный Эмиль Людвигович не вкусил, а если бы и вкусил, то, скорее всего, отвергнул бы, воспитан будучи в ином, мягко определяя, духе.

Но Шлегель обладал чутьем, хваткою, навыками, и потому-то не нравились ему два появления в городе Андрея Бубнова. Маловероятным было предположение, что лишь по чистой случайности он из Москвы приехал сюда сразу после 9 Января. И один ли? А если привез и новых людей, еще не примеченных усердными помощниками ротмистра? И вот сейчас... перед самыми событиями почти... И листовка первомайская на предшествующие не похожа.

К весеннему «празднику труда», как эсдеки выражаются, подкинули-таки подарочек.

Маевку нынешнюю Кожеловский, дубина стоеросовая, проморгал по-глупому. Кинул своих казачков и охламонов околоточных, городовых на три забастовавшие фабрики и утешился, а там разговоры как всегда — без политики. Честно признаться, и сам Шлегель дал маху, думал, что мелкая эта шебуршня отвлечет внимание эсдеков, они все нацелятся туда, а массовка если и случится в лесу, то, как повелось, за полдень.

Но Афанасьев с дружками обвели вокруг пальца даже его, опытного и прозорливого: собрались под Горином ранехонько, едва рассвело, и, не служи господину ротмистру верой и правдой поганец Васька Кокоулин, как знать, не остался ли бы Эмиль Людвигович в неведении о подробностях происшедшего.

Мразь, бесспорно, Кокоулин, но память имеет превосходную и пронырлив. Затесался и в минувшую массовку, чуть не до единого слова говоренное там запомнил. Он, присев к милостиво указанному Шлегелем столу, ту резолюцию писарским льстивым почерком воспроизвел. Да‑с... Низвержение самодержавия, избирательное право для всех, немедленно чтоб народ вооружался, и — да здравствует революция!

Ничего приятного для Шлегеля в такой массовке и в такой вот прокламации не было. Дело пахло серьезным.

А зачитывал бумагу сию Бубнов. Вероятно, сам ее и составлял, других грамотеев не примечено. Правда, вернулся из ссылки старший его братец, Владимир, но тот, по сведениям, придавлен. Однако если приехали и другие, кроме Андрея Бубнова, из Питера, из первопрестольной? Бубнов-то на виду, а других, незнакомых, не вдруг возьмешь на заметку, да и маскарады еще со времен народников умеют устраивать: картузик, сапоги, косоворотка, усы наклеит — попробуй угадай... Нехитро перерядиться.

Неплохо бы, конечно, драгоценного Андрея Сергеевича упрятать. Но — и улик прямых нет, и соратников его, ежели прибыли, спугнешь. Придется подождать. Не может быть, чтоб в такой ситуации кого-нибудь из ихних, эсдековских, центров не прислали.

Был Шлегель опытен и прозорлив, обстановку понимал. Предположения его сбылись, притом весьма скоро.

3

На широком пне, в тенечке, Андрей читал.

Уверенно дернули за кольцо калитки, так же по-хозяйски притворили, брякнула щеколда. По выложенной кирпичом дорожке к Андрею направился невысокий, в студенческом мундире, шинель переброшена через руку.

— Ты Андрей Бубнов, Химик? — спросил незнакомец, протягивая ладонь. Андрей насторожился: обращения на «ты» от чужих не терпел, и, кроме того, откуда известно имя и партийная кличка, ведь она пристала к нему совсем недавно? Гость, видимо, угадал причину заминки, сказал: — Прошу извинить, что я так, запанибрата, и вообще врываюсь. — Он хорошо засмеялся, и слегка нерусское, смуглое, скуластое лицо сделалось добрым, приветливым. — Итак, коллега, представляюсь: Трифоныч.

Тут засмеялся Андрей, он сказал в тон:

— Сергеич.

— Это я знаю, — Трифоныч опять улыбнулся. — Не балуйся, коллега, не маленький, двадцать два годика тебе стукнуло, дитяти.

Походило на провокацию: откуда такие точные сведения? Андрей опять насторожился, едва начав «оттаивать».