Навсегда, до конца

— Зачем пожаловали, господа хорошие? — спросил он, хмурясь.

— Странник! Не узнаешь разве? — спросил Владимир в растерянности, посунулся было вперед, но коренастый едва заметно подмигнул на растворенное в доме окошко, дернул хохлацким усом, громко ответил:

— Не похожи вы на странников, господа.

Если Семен Балашов посчитал нужным Владимира не признавать, надлежало подхватить игру.

— Странствуем, странствуем. Из Питера, надумали родственников проведать, вот к дядюшке, Федору Афанасьевичу.

— Проходите, коли так, — неласково отозвался Балашов и, мягко шлепая босыми ногами по чисто вымытой, как в горнице, тесовой дорожке, двинулся вперед. Андрей так и не понял, кто этот человек и что за разговор о странниках.

Тесовая дорожка вела, понятно, к высокому, с точеными балясинами крыльцу, но хозяин — или кто? — туда не пошел, а свернул за угол и здесь остановился.

— Ну здорово, Техник, — сказал он, Андрей с удивлением услышал такое обращение к брату, сообразил: наверное, потому, что учится в Технологическом институте. — Давай поручкаемся, давненько не виделись. А конспиратор из тебя хреновский. И принесло тебя середь белого дня, и сразу — «Странник». Не видишь, окошко расхлебянено, ты откуда знаешь, кто там есть?

— Ладно, ладно, сразу ворчать... Виноват, ваше благородие. — Владимир явно смутился. — Лучше познакомься, это мой брат, Андрей. А это — Семен Иванович Балашов, Странник.

Рука у Балашова оказалась, как у большинства потомственных ткачей, узкая, длиннопалая, в сухой коже. Все исподлобья — видно, манера привычная — оглядел Андрея, спросил:

— Тоже студент?

— Нет, в реалке, — сказал Андрей и уж в который раз в эти дни почувствовал себя польщенным: наверное, совсем взрослым выглядит.

— Так, — припечатал Балашов. — Из кружка, поди?

И, не дожидаясь ответа, — он был и медвежевато-неуклюж, и как-то странно, искусственно взвинчен, порывист — сказал:

— Идемте к Отцу. Он в баньке расположился, там повольготнее.

Банька — недавно сложенная, от сосновых бревен еще густо и сладко тянуло смолой.

В предбаннике висели пучки прошлогодней полыни, шуршала под ногами прочная, не тронутая гнильцою, солома. Дверь в мыльную открыта. Едва переступили порожек, Афанасьев поднялся навстречу.

Вот он какой, Отец: худой, сутулый, борода во всю грудь, круглые, в железной оправе, очки, острый нос. Он показался Андрею очень старым (Афанасьеву шел всего сорок третий год), и впечатление это усилилось, когда Отец заговорил, — голос глуховатый, надтреснутый, как бы подпорченный.

— Здравствуй, здравствуй, Володя, — говорил Афанасьев быстро. Андрей отметил, что беглая его речь не похожа на здешнюю, владимирскую, с приокиваньем, с некой тягучестью, — Отец говорил глуховато, даже не очень внятно, однако мелковатой россыпью, по-питерски, родом он был из-под Ямбурга, чего Андрей, конечно, знать не мог. — Давно ли объявился, Володя? В «Крестах», слышно, побывал?

— Да нет, бог миловал, — Владимир рассмеялся. — Предварилкою обошлось. И выдворен под гласный надзор.

— С чем и поздравляю, — Отец тоже улыбнулся. — Пекутся о тебе голубые мундиры.

— Это уж так, — в тон отвечал Владимир. — С их благородиями Кожеловским и Шлегелем на другой день по прибытии общался, рукопожатия удостоен — из почтения к папеньке моему.

Разговор этот продолжался у порога, Андрей порог не переступил, оставался в предбаннике, и, видя, что брат о нем забыл, Афанасьев, кажется, вообще его не заметил, а Балашов куда-то исчез, Андрей почувствовал, как вспотели у него ладони, дернулось левое плечо, — верный признак близкой неразумной и безудержной вспышки; он знал за собою подверженность таким приступам чуть ли не бешенства и, не желая сейчас поддаться мимолетной и, быть может, неправедной обиде, круто развернулся и выскочил наружу.

— Кипятком ошпарился, что ль? — сердито спросил чуть не сбитый с ног Балашов. — Этак и меня обварить недолго.

Вытянутыми вперед руками он держал медный, еще булькающий самовар. Ничего не оставалось, как молча повернуться, идти назад.

— Хозяюшка дивуется, — приговаривал Балашов, собирая «трапезу». — Мол, не парились, а чай в баньке пьете. Однако даже варенья выделила от щедрот своих. Вишневого, без косточек. Тобой не нахвалится: и степенный, и непьющий, и читает все время — Библию, Библию читает, праведной души человек. В общем, ты не просто у нас Отец, а отец святой...

Хорошо пахло смолою, березовым листом, полынью, каленым кирпичом. Сидели на приступочке полка́. Самовар приборматывал, никак не мог успокоиться.