Навсегда

И, несмотря на сопротивление хозяина, несмотря на его искреннее намерение ехать, Матас не пустил его, сел в сани и поехал в город.

Глава седьмая

Еще вчера весело сверкавшие на солнце стеклянные сосульки сегодня свисали с крыш тусклой, неровной бахромой. После морозов подул сырой порывистый ветер, и наступила нежданная оттепель.

Взъерошенные крестьянские лошади у коновязи постоялого двора стояли, уныло горбясь, поворачиваясь задом к ветру.

Матас разнуздал и привязал свою лошадь на свободном месте, среди крестьянских саней, стряхнул с полушубка соломинки и неторопливо зашагал вдоль длинной улицы к рыночной площади.

Все вокруг было знакомое, но чужое, мертвое. Вот пустующая, забитая досками дачка, где до переезда в большой дом в Озерном переулке помещался детский сад…

В палисаднике около дома бывшего исполкома ветер гнул голые сиреневые кусты. На скамейке сидел фашистский солдат с винтовкой на коленях и, покачивая ногой, лениво дразнил худого щенка, с визгливым лаем старавшегося укусить его подбитый железом толстый сапог.

В окнах бывшего кабинета Матаса висели все те же желтые занавески.

Не оборачиваясь, он прошел по тротуару мимо, — тяжело обутый, исхудалый человек, с большими, уныло свисающими усами, в облезлой меховой шапке и заплатанном полушубке.

Каждая нитка его одежды, каждая мозоль на ладонях — все было подлинное, настоящее, батрацкое. Никакой обыск ничего бы не обнаружил, хоть рентгеном просвечивай. Только где-то в глубине сознания, в самом сокровенном тайнике, хранились восемнадцать драгоценных фамилий живых, верных людей и четыре адреса. И этот мысленный список был ему сейчас дороже собственной жизни…

К сапожной мастерской проще всего было пройти через рынок, но Матас благоразумно пошел кружным путем по тихим, почти безлюдным переулкам.

Последний переулок был совсем пуст, только какая-то парочка, смеясь и болтая, медленно шла навстречу.

Щеголеватый молодой человек с длинными бачками, притиснув к себе локоть девушки, так выворачивался, заглядывая ей в лицо, что шел как-то боком.

Девушка первой заметила Матаса, когда тот был уже в нескольких шагах. Она слегка отстранилась от своего кавалера и сделала надменное лицо. Кавалер, смеясь, оглянулся, и Матас успел заметить, как глаза на улыбающемся лице перестали смеяться и удивленно приоткрылись.

В ту же секунду они поравнялись, Матас прошел мимо, напряженно что-то припоминая, и вдруг вспомнил: парикмахер!.. Из той парикмахерской, что рядом с исполкомом. Вот кто!.. Нет, не следовало приезжать в город… И он еле удержался, чтобы не оглянуться. А оглянувшись, увидел бы, что парикмахер остановился и смотрит ему вслед.

— Ты что? Испугался его?

— Просто ужас до чего!.. — рассеянно усмехнулся парикмахер, видимо продолжая припоминать. — Странно!.. По-моему, это мой клиент.

— Поздравляю! Тебе, значит, приходится возиться с такими оборванцами? И вообще, о ком ты думаешь? О клиентах или обо мне?

Парикмахер встряхнулся, снова стиснул ей локоть и заглянул в лицо.

— О тебе. Днем и ночью… В особенности ночью!

— Ну и наглец же ты! — с восхищением сказала девушка и вяло шлепнула его ладонью по щеке.

Парикмахер торжествующе захохотал, и они пошли дальше, болтая и смеясь, но в голове его, помимо воли, потихоньку работала неотвязная мыслишка, точно цыпленок, готовый проклюнуться сквозь скорлупу яйца: лицо этого мужика и лицо какого-то вполне приличного клиента — что между ними общего?..

«Ошибка, — с досадой думал в то же время Матас, — конечно, ошибка этот мой приезд в город. Надо поскорее убираться отсюда…»

Проулок, где помещалась сапожная мастерская, состоял всего из четырех одноэтажных домишек. Два слева, два справа. Вывеску над входом — грубо намалеванный бугристый сапог — Матас увидел сразу же. Два окошка занавешены. На подоконнике третьего — куча старых ботинок и туфель. Четвертое окно заставлено горшками с геранью, среди которых торчит одинокий искривленный кактус.

Если кактус своим единственным кривым отростком повернут влево, в сторону входной двери, значит, можно входить, все спокойно. Если вправо — входить нельзя.

Матас сошел с тротуара и медленно начал наискось переходить на другую сторону. С каждым шагом окно с кактусом все приближалось. Теперь видна была уже согнутая фигура сапожника, сидевшего на низком табурете и беззвучно ударявшего молотком по подошве надетого на колодку сапога. Кактус стоял на своем месте, и его толстый колючий отросток указывал… куда же он указывал? Он торчал почти прямо, хотя все-таки чуть-чуть был повернут влево, к двери. Что это означает?

Матас не мог знать, что в этом повороте кактуса, как в зеркале, отразилась вся душа сапожника.

Младшего брата сапожника расстреляли фашисты, и вскоре после этого он дал одному человеку согласие на то, чтобы его мастерскую в случае надобности использовали как явку. Его собственная роль сводилась к тому, чтобы передавать несколько решительно ничего не значащих для непосвященных слов какому-нибудь посетителю, который задавал ему определенный вопрос.