Навсегда

Степан зажмуривает глаза и осторожно целует ее лоб и спутанные завитки волос. И как только она смела про него такое подумать, дура несчастная! Переполненная радостью, доверием, благодарностью, она крепко стискивает обеими руками его голову, пригибает ее к себе, прижимает к груди и сейчас же, круто повернувшись, убегает обратно в свой чуланчик.

Слышно громкое шипение керосинки, которую заливает бурно вскипевший чайник. Мать окликает Аляну, и Степан, подобрав полотенце, которое валяется на полу, скрывается в своей комнате.

Аляна работает эту неделю в вечерней смене. Ей не нужно спешить на работу, но она торопливо одевается и после завтрака вместе с отцом и Степаном выходит из дому.

Все еще раннее утро, но приближается час, когда начнется работа на конфетной фабрике, на лесопилке, кирпичном заводе, в ремонтных мастерских.

Из бокового переулка выходят, весело болтая, две девушки с конфетной фабрики. Заметив Аляну и Степана, они разом обрывают разговор и с жадным любопытством оглядывают их, прежде чем поздороваться.

— Ты разве сегодня в утреннюю? — не удержавшись, спрашивает одна из девушек.

Аляна готова к этому вопросу.

— Нет, милая, не в утреннюю.

— Ах, вот оно что?.. — И девушки, не найдя, о чем бы еще спросить, кивнув, перебегают на другую сторону дороги, чтобы там всласть взволнованно пошептаться. Ой, как это интересно! И кто бы мог подумать? Хоть бы знать, чем все это кончится. Нехорошо болтать раньше времени, но удержаться, чтоб никому не рассказать, тоже никак невозможно…

У дверей конторы висит фанерная дощечка с надписью: „ТРЕБУЮТСЯ“ — и пониже листок бумаги с перечислением, какие работники требуются конторе.

— А объявление-то все еще висит! — многозначительно дергает Жукаускас Степана за рукав, — Погляди-ка!

— Обычное дело, — рассеянно подтверждает Степан, целиком сосредоточенный на одном: как бы незаметно коснуться руки Аляны и почувствовать ее беглое ответное пожатие.

— Это мне нравится, обычное! — с досадой восклицает старый мастер. — Пожил бы с мое, не стал бы так равнодушно хрюкать: „обычное“! У нас тут лишние рабочие руки были чистой погибелью для людей. Куда их девать, не знали. Рады были в море утопить или в топках сжечь, как те… как их, бразильцы, свой кофе. Да у нас вроде того и получалось: сваливали людей на пароходы и отправляли куда глаза глядят, лишь бы отделаться…

— Понятное дело, безобразие, анархия производства, — старается поддержать разговор Степан, но Жукаускас досадливо крякает:

— Э-э, что ты понимаешь! Может, за двадцать пять лет в этом году первый раз ни один человек из Ланкая не уехал в дальние края искать работу! Это переворот жизни, а не то что…

Они уже дошли до рыночной площади. Аляне пора возвращаться домой, где ее ждет мать. Все, не сговариваясь, останавливаются.

Мастер в нерешительности оглядывается по сторонам, потом невнятно бормочет:

— А я, пожалуй, пройду вот тут, через рынок… — и сворачивает в переулок.

— Обиделся он на нас, что ли? — спрашивает Степан.

— Да нет… Знаешь, почему он через рынок пошел? Он такой смешной! — Аляна начинает смеяться. — Когда наша собачонка была еще совсем маленьким щенком, она очень боялась воды. Только мы соберемся ее купать, — она сейчас догадается, забьется под кровать и лежит, не дышит, прислушивается. Нальем в корыто воду, она все крепится, лежит. Тогда я нарочно начну плескать водой и ласково приговаривать. Она слышит и думает: „Батюшки, кого-то купают, уж не меня ли?“ И вот не выдержит, выскочит из-под кровати и сама примчится на кухню.

Степан, глядя на Аляну, смеется.

— Ну, а отец твой при чем?

— При том, что будку свою он ненавидит и боится ее. Она ему во сне снится. Понимаешь? Вот он нарочно мимо нее другой раз на работу пройдет, хочет, наверное, бедняга, убедиться, что она заколочена и он там не сидит за окошком с паяльником около дырявой кастрюли… Хочешь, я тебя провожу еще немножко?..

Глава восемнадцатая

В то же самое утро и почти в тот же час недавно проснувшийся Матас, председатель исполкома, сидит у открытого окна и ест со сковороды яичницу, макая хлеб в горячее сало. Он ест, как всегда, с большим удовольствием, стараясь в это время ни о чем не думать, и это ему удается.

Покончив с яичницей, он допивает второй стакан сладкого, очень крепкого чая и, закурив сигарету, валится на только что застланную постель.

У него холостяцки неуютная, голая комната, в которой он проводит не больше шести часов в сутки, но это единственное место, где он отдыхает и бывает один. Кровать жесткая, как солдатская койка: на мягком он не может лежать — поврежден позвоночник после побоев в тюрьме.

Он лежит, курит, смотрит, как струйка дыма, всплывая кверху, попадает в сноп солнечного света, делается молочно-белой и тянется, клубясь, к открытому окошку. Около кровати на стуле лежат часы и заложенная спичкой книга, которую он читал на ночь. У него есть еще время — четырнадцать минут — ни о чем не думать и наслаждаться отдыхом.