Навсегда

— Семь смертных грехов списывают на небесах тому шоферу, который проехал по такой дороге! — Не поворачивая головы, он покосился на Аляну, и та грустной улыбкой отозвалась на его шутку.

За исключением Матаса, никто из товарищей так горько не переживал гибель Степана, как Валигура. Эти двое могли позволить себе по-прежнему шутить с Аляной и говорить с ней о чем угодно, даже о Степане. Они имели на это право. Она знала, что они его любили.

Машина с равномерным гудением шла по шоссе, приближаясь к Ланкаю. Справа и слева убегала назад земля, исковерканная боями первых дней войны, а теперь покрытая дотами недавно прорванной немецкой оборонительной полосы.

Из-за поворота показалась голова колонны военных грузовиков. В них ровными рядами неподвижно сидели автоматчики в стальных касках.

Станкус, приподнявшись, что-то крикнул, чего они, вероятно, не успели расслышать. Зато на следующих машинах все обернулись заранее и, увидев в пикапе людей с косыми красными ленточками на шапках, замахали им руками.

Машины с солдатами, расплескивая отраженные в синих лужах белые облака, мчались по шоссе, и Аляна, привстав с сиденья, махала им платком, сорванным с головы. При встрече с каждой новой машиной, полной улыбающихся солдат, Аляну обдавала волна радости.

А когда шум промчавшейся колонны затих вдали, она подумала: «Боже мой, ведь это все-таки случилось! Я живу, а его нет. Он умер, а я продолжаю жить!» И она физически чувствовала, что все ее горе по-прежнему с ней. Конечно, это уже не то горе первых дней, когда хотелось разбить голову об стену, кричать и кусать пальцы, захлебнуться в слезах. Теперь это было злое и неотступное, но какое-то присмиревшее горе. «С таким же вот злым горем в сердце, — думала она, — сейчас, наверное, работают в обезлюдевших колхозах и кормят всю страну солдатские вдовы… И я должна жить, раз живут другие».

Она глядела на перелески и овраги, мимо которых бежала машина. Вот тут стояли и умирали в неравных пограничных боях солдаты сорок первого года. А теперь издалека, со всех концов страны, от Сталинграда и Москвы, волна за волной к ним на смену шел народ: их младшие и старшие братья, отцы…

Матас, потянувшись, коснулся плеча Аляны пачкой сигарет. Она обернулась, вытащила из пачки две штуки, одну взяла себе, а вторую раскурила и сунула в рот Валигуре, руки которого были заняты рулем. Станкус и старшина, сидевшие рядом с Матасом в кузове, тоже закурили, как всегда, все разом, и от одной спички. Аляна глубоко затягивалась, глухо покашливая с непривычки и стараясь вспомнить, о чем таком простом и верном она только что думала. Вся ее твердость, вся уверенность в своих силах вдруг схлынули с нее. Его больше нет. Он не придет никогда. Он умер в каком-то подземелье, и она не могла утешить его, хоть напоить, или погладить, или сказать ему на прощание… Что? Что-то самое важное, чего никогда не успеваешь сказать…

Валигура искоса тревожно поглядывал на нее. Вот этого выражения лица — напряженного, ожесточенно-окаменелого — он больше всего не любил…

Через несколько минут Валигура свернул на проселок и скоро по знаку Матаса затормозил. Выключив мотор, он с удивлением осмотрелся. Ни жилья, ни живой души! Ворота, наполовину поваленный забор да посреди двора, под сенью черных ветвей обугленного дерева, небольшой сарайчик.

Матас соскочил на землю и вошел в калитку.

Пройдя по пустынному двору, он остановился, оглядываясь по сторонам, задумчиво побарабанил ногтями по ведерку, нацепленному на гвоздик у колодца.

Ветхая дверца сарая отворилась. Оттуда неторопливо вышла, приглаживая под накинутым на голову платком волосы, худая, старая женщина.

— О-о!.. — обрадованно закричал Матас. — Юлия! Все-таки мы встретились снова!

Юлия кивнула и задумчиво сказала:

— Да… Вот ведро осталось…

Матас отнял руку от ведра и поглядел на него с удивлением.

— Ведро, сарай, ворота и четыре гуся. Это все.

— Грешно тебе это говорить. А ты-то сама?

— Правильно. Ведро, сарай, ворота и еще старая кочерга, чтобы мешать в печке, которой нет. Это я. — Она холодно усмехнулась.

— Да ну тебя совсем! — рассерженно гаркнул Матас, отмахиваясь от ее сухой протянутой руки. — Я ведь вот как рад тебя видеть! — И, крепко обняв старуху, расцеловал в обе щеки.

— Ничего тебя не берет. Все такой же, — нарочно напоказ вытирая тыльной стороной ладони обе щеки, сварливо сказала Юлия. — Заходи в дом, председатель!

Они зашли в сарай, где пряно пахло вянущим сеном, и уселись друг против друга на прогибающиеся скамейки, наспех сбитые из тонкого теса.

— Это я сама сколачивала. Ничего, сидеть можно, — сказала Юлия. — Теперь здесь мой дом… А ты заметил ведро?

— Далось тебе это ведро! — укоризненно сказал Матас. — Что нам, говорить больше не о чем?