Навсегда

— Похоже на то… Пожалуй, еврейская…

— У кого же она скрывается? — деловито осведомилась Магдяле, опять подгоняя его слишком медленный рассказ.

— Скрывается?.. У одного человека она пряталась, а потом ее никак нельзя стало там держать. И он отвел ее на хутор. А теперь и на хутор стали наведываться всякие гады… Вот и приходится думать, куда бы ее пристроить поверней?

— Ей сколько лет? — спросила Магдяле.

— Да я откуда знаю, — осторожно устранился от слишком прямого вопроса Казенас. — Маленькая… Тот человек считает, что и пяти лет не будет…

— И фашисты за ней до сих пор охотятся? — сказала Магдяле. — Ну что ж, видно, такая уж моя судьба! Один ребенок в доме или два… Приводите девочку, пусть живет…

— Но ведь дело-то опасное, — буркнул Казенас. — Соседи…

— Соседи хорошие. Приводите. Скажу, что племянница, и через неделю все к этому привыкнут.

— Племянница? — с сомнением переспросил Казенас. — А ничего, что она довольно черненькая, такая, знаешь…

— Бывают и черненькие племянницы, — прервала старика Магдяле. — Ничего. Дело решено.

Теперь, когда это было улажено и опасность оказаться в роли утешителя тоже не угрожала старику, он вдруг почувствовал, до чего самому ему хотелось бы, чтоб его кто-нибудь не то чтобы утешил, а так… подбодрил.

— Да-а… — уныло сказал он. — Чертова, собачья жизнь все-таки! Вот на этом самом месте я сидел. А он вот здесь, против меня. И все угощал меня паршивым немецким винцом. И смеялся.

— Ну что ж… — Магдяле неторопливо поднялась, достала из буфета бутылку и два стаканчика.

— Иезус Мария! — возмутился старик. — Да не к тому же я сказал! Выпивку я вспоминаю, что ли?..

— Да, я понимаю, — спокойно оборвала Магдяле и аккуратно до краев налила оба стаканчика. — Отец, — сказала она, впервые в жизни так его называя, — мы не были нежными родственниками, не правда ли? Но это ничего. А теперь давайте держаться вместе. Ведь вы его любили?

Вместо ответа старик стал ожесточенно хлопать себя по карманам, хмурясь и бормоча невнятные ругательства в адрес пропавшей трубки.

— Вот она! — сказала Магдяле, подвигая ему трубку. — Закуривайте… Она круто повернулась и теперь смотрела прямо на фотографию Пятраса. И тот тоже глядел на них со стены, закинув голову, весело открыв зубы в озорной улыбке.

— Только мы двое на всем свете его любили. И только мы его никогда не забудем. Плакать мы не станем, только давайте держаться вместе. Постараемся прожить так, чтобы нам не стыдно было смотреть вот в эти глаза…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Ночь… утро… новый день и снова ночь. Они то тянутся бесконечно долго, то приходят и уходят почти незаметно.

Иной раз отмеришь дневную порцию муки, напечешь блинов, чтобы всем хватило, и часовым и подрывникам, ушедшим на операцию, — глядишь, и день прошел, можно идти в землянку и вместе с другими девушками отдыхать, а то и спеть перед сном.

А в другой раз, чтобы живым встретить восход, часами отстреливаешься, экономя каждый патрон, километры ползешь в обход врагу или бегом уходишь через чащу, по дну оврагов, прислушиваясь к грохоту танков у ближайшей просеки.

Нет, дни не проходят сами, их нужно суметь прожить. И живешь, точно с трудом идешь против сильного ветра, стиснув зубы, пригнув голову, наклонившись всем телом вперед, напрягая все силы… А однажды оглянешься и увидишь, что прошел еще один год, и изумляешься, как незаметно он проскользнул.

Как далекое прошлое, вспоминала теперь Аляна первый день своего прихода на партизанскую базу, куда Матас собрал в те дни несколько десятков человек из кочующих, плохо вооруженных отрядов.

Год прошел, и база стала неузнаваемой.

Словно маленькие ручейки, непрерывно и неудержимо сюда стекалось из городов и с хуторов пополнение. И на затоптанной врагом земле, где сражалась до последнего связиста и писаря дивизия, принявшая первый страшный удар войны, точно новые всходы из политой кровью земли, поднимались новые бойцы…

На лесной базе теперь уже были многие сотни партизан, сведенных в подразделения, был боевой штаб, минометы, рация. И в центре Большой сражающейся земли, в Москве, бессонные радисты уже улавливали среди свистов и шума, наполняющих эфир, новый голос — голос литовской партизанской станции…

Болтливая сойка долго стрекотала и трещала, перелетая с дерева на дерево, то ли возмущенная, то ли обрадованная неожиданным происшествием в лесу: появлением лошадей и телег в самой чаще.

Наконец шум прекратился, движение остановилось. Сойка, потеряв всякий интерес к происшествию, болтая на лету, умчалась, мелькая среди деревьев.

Распряженные наполовину, ко всему привычные партизанские кони спокойно паслись на полянке. Кругом стояла лесная тишина, только какая-то маленькая птичка неутомимо и отчетливо повторяла все одно и то же: тистри-тистри-тистри!.. Тистри-тистри-тистри! И опять все сначала.