Навеки вместе

— Сам знаешь… И собака не тявкнула. — Шаненя отворил дверь. На щеколде болтался обрывок веревки. — Сбежал пес!

Велесницкий осмотрелся в кузне.

— Оси куете?

— Оси… — Алексашка достал из воды саблю и подал ее Ермоле.

Велесницкий повертел саблю.

— Будет рубать?

— Голову, пожалуй, сбросит, — усмехнулся Алексашка. — Только этого мало.

— Неужто? — рассмеялся Велесницкий. А я думал, что большего и не надо.

— Она панскую саблю выдержать должна.

— А выдержит?

— Сейчас посмотрим.

Алексашка неторопливо обмотал тряпкой черенок. Потом к наковальне обухом приставил топор.

— Отойди в сторону. Кабы в глаза не отлетело…

Велесницкий и Шаненя отошли к двери. Алексашка поднял саблю над головой, прицелился и, ахнув, опустил ее на топор. Втроем склонились над саблей.

— Слабовата, — с сожалением заметил Алексашка, ощупывая грубыми пальцами глубокую зазубрину. — Еще раз отбивать надо…

— Не бедуй, — успокаивал Велесницкий. — На пики разве?

— На пики железо в самый раз. Завтра ковать буду. Пика — дело не хитрое.

Алексашка снова встал к горну. Ходит дышло вверх и вниз. Тихо охает мех, и белым жаром вспыхивают угли. Стучит Алексашка молотом по сабле, выбивая воздух из металла. Плотнее становится железо. Стучит и думает, какая чудесная сила хранится в ржавых болотах Полесья! Саблями и пиками обернется панам собственная земля. Стучит Алексашка молотком. Устал за день, ломит спину, а дух бодрый. Когда закончил, бросил молоток, вытер вспотевшее лицо и, наклонившись к кадке, вдоволь напился холодной воды.

— Теперь должно покрепчать. Попробуем потянуть на камне.

Шаненя вертел ручку точила, Алексашка водил лезвие.

— Три не выковать в день? — спросил Велесницкий.

— Трудно, — Алексашка подумал. — Вот если б еще одного челядника найти.

— Да-а, — задумчиво протянул Ермола. — Было б за четыре недели сто сабель. Как потребны они!..

Алексашка спрятал саблю под хлам, забросал это место углями. Долго гремел железом, выбирая полоску на пики. Велесницкий и Шаненя вышли из кузни, присели на колоды неподалеку. Алексашка прикусил губу: доверять-то доверяют, а все же есть и такие речи, которые слушать ему не положено. Хоть и гремел железом, стучал, а разговор все же доходил до него. Слушал и не представлял, что в нем тайного? Долго говорил Велесницкий о некой братской школе, что имеется в Пинске. Участники братства там читают вирши и проповедуют христианскую веру. А пинский ксендз Халевский домогается от владыки Егория, чтоб братскую школу ту закрыли, а детей христианских отослали в римский коллегиум для обучения.

— Не быть тому! — сурово прервал Шаненя.

И еще Велесницкий называл некого Афанасия Филиповича, именуя великим мужем. Будто привез тот Афанасий Филипович в Пинск мудрую книгу, которую сам сложил и отпечатал в Вильне. А книга та направлена против унии.

И еще слыхал Алексашка разговор про то, что на всей Белой Руси застучали ковали. Холопы нападают на королевские дозоры и забирают порох. С мушкетами и саблями мужики не особенно ловки, а вот уж косы и топоры держат крепко. Под Слуцком, а может, под другим городом, ибо Алексашка не расслышал, мужики пришли к пану и миром просиди, чтоб уменьшил на один день барщину. Пан обещал подумать. А назавтра деревня была полна гайдуками. Троих мужиков на колы посадили. Услыхав о расправе, чернь окольных деревень схватила косы и обложила гайдуков. Одни бежали, других покололи. Потом имение перетрясли, нашли квиты попасовые, подымные, поборовые, сложили в кучу и огнем попалили…

— Славно! — похвалил Шаненя.

Потом Иван еще что-то говорил Велесницкому, но что — тут уж Алексашка совсем не слыхал.

За неделю так намахался молотом Алексашка, что к воскресенью не чувствовал ни рук, ни спины. Вставал на зорьке и дотемна не вылезал из кузни. Помогать Шаненя не мог, занят был седельной работой. Все пятнадцать сабель и десяток пик Алексашка выковал своими руками.

В это воскресенье Алексашка спал больше обычного. Раскрыл глаза — в хате светло. Лежал, растянувшись, в сладкой истоме. Скрипнула дверь. В хату вошла Устя, поставила на лавку ведро со студеной водой. Алексашка видит из-под полуприкрытых век ее крепкие загорелые ноги. Устя отбросила сползающие на лицо волосы, повернула широкое конопатое лицо. На лавке лежала рубаха Алексашки. На груди дыра, пропалил у горна. Устя осторожно, чтоб не разбудить Алексашку, приподняла рубаху, посмотрела и положила на место. Алексашка не сдержался.

— Может, зашьешь? — и раскрыл глаза.

Устя вспыхнула.

— Кто прожег, пусть и чинит!.. — и бросилась к двери.

— Устя, обожди!

— Чего надо? — задержалась на пороге, не поворачивая головы.