Навеки вместе

— Зачем выдавать их? — рябой замялся, почувствовав недобрый голос. — Мы себе живем, они — себе. Чего печешься за них? Хотят, пускай милости просят господней. А не хотят, пусть уходят за Ясельду, откуда пришли.

— Тогда кто же их выпустит? — застучал посохом дед. — Порубят рейтары.

— Ежели так, выбирать надо, — заморгал рябой. — Детей и баб спасать али казаков. Третьего дня говорил о том же мужик. Схватили казаки и повесили, царство ему небесное.

— Обожди-ка, и не ты ли был с ним? — растолкав баб, Зигмунт подошел к рябому и стал в упор рассматривать его. — Один, сказывали, бежал.

— Приглядись, может, узнаешь!.. — Рябой обиделся. — Ну, чего стоишь и зенки пялишь? Хватай, да вешай!

— И повесил бы за твои речи.

— Не торопись. Завтра рядом висеть будем…

Зигмунт покосился недобрым глазом. Когда он ушел, рябой тоже не остался в толпе — скользнул в ночь.

— Стой! Не шевелись! Куда идешь?

— Ведите до пана войта!

Воины присмотрелись: смерд.

— Ты кто есть?

— Скажи, Лавра… Донесение спешное.

Воины снова переглянулись и, наставив пики, повели к хате, где ночевал войт.

— Ваша мость, смерд просится до пана войта.

— Где этот чертов схизмат? — зевнул и зло выругался.

— Тут я! — обрадовался Лавра. Но увидав капрала Жабицкого, огорчился. Хотел, как приказывали, к самому пану.

— Важные вести пану войту.

— Говори! — и снова зевнул.

— Пан просил, чтоб ему…

— Что ему, что мне — разницы нет. Пан войт спит и будить его не стану. — Жабицкий повысил голос. — Принес вести, так не таи!

— Ваша вельможность, казаки уходят из города.

Сон как рукой сняло.

— Куда уходят?

— Не знаю, пане, но уходят: Через западные ворота.

— Через западные?.. А не брешешь? Никому не сказывал?

— Никому. Через час седлать коней будут.

— Вот что, хлоп, — подумав, решил капрал. — Иди, спи и помалкивай. Не то — голова полетит! — Капрал расстегнул сюртук, достал мешочек, долго рылся в нем, бренча деньгами. Потом сунул монету в ладонь Лавре.

Когда мужик скрылся, Жабицкий пошел в соседнюю хату. От сполохов огня в хате было светло. Капрал различил белую простыню на мягком сене. Осторожно позвал:

— Пане войт…

— Кто здесь?! — испуганно подхватился Лука Ельский и зашарил под подушкой.

— Я, ваша мость, капрал.

— Наполошил, — шумно выдохнул пан Ельский. — Чего тебе?

— Казаки будут уходить на зорьке.

Пан войт отбросил одеяло.

— Кто принес вести?

— Доподлинно стало известно, — уклончиво ответил капрал Жабицкий. — Через Западные ворота, к болотам.

— Так, так, так, — растерянно повторял пан Ельский, сидя на полатях.

— Поднимай стражника литовского и пана Парнавского. И еще Шварцоху с рейтарами. Пусть идут в засаду.

Пехота поднималась плохо. Ни пикиньеры, ни мушкетеры не могли понять, зачем их заставляют выходить из хат в полночь после такого жестокого и трудного боя. Но все же выходили, с опаской поглядывая на космы пламени, что зловеще лизали ночное небо. Воинам было приказано не шуметь, не разговаривать и оружием не бренчать. Их вывели через Северские ворота и полусонных направили глухой, мало проезжей дорогой, в обход города.

Глава седьмая

Огонь неоступно приближался к шляхетному городу. Казаки не обращали на него внимания. Они торопливо седлали коней. Небаба поглядывал на черкасов и с болью думал, что осталось не более ста сабель из семисот. Вместе с казаками уходило около двух сотен горожан. А сколько тех и других полегло под стеной, определить было трудно. Шаненя говорил, что много, не менее тысячи человек. И больше всего легло черни и работного люда — которые ратной службе не обучены.

На плацу бабы прощались с мужиками.

Во второй половине ночи тронулись через Западные ворота. Ворота были старые, узкие, на одну телегу. Долго возились в темноте с запорами. Засовы заржавели, а створки ворот вросли в землю. Можно было выломать их, да Небаба велел не шуметь. Раскопали лопатами кое-как землю и раскрыли. Занимался рассвет.

Шаненя, Алексашка и Ермола Велесницкий были в хвосте. У ворот остановили коней, посмотрели на черный дым, что стлался над посадом. Только посада уже не было. Остались угли, и ветер крутил над ними облака золы и сажи. Шаненя снял шапку, перекрестился. Алексашка заметил, как слетела с ресницы слеза и запуталась в курчавой бороде. Тяжко было Шанене покидать город, в котором прошла вся его жизнь. А еще тяжко было потому, что не знал он, где Ховра и Устя. И Ермола не знал, где его баба Степанида. Не знали они, где детишки Мешковича. Когда садились на коней, Шаненя хмуро сказал Алексашке:

— Загинули у стены… Иначе пришли б на плац…

Алексашка ничего не ответил. Многое узнал он за последние дни, многому научился. Нелегкие испытания выпали на его долю. Дважды помирал на стене. Страшно стало, когда занес воин над его головой острый, сверкающий бердыш…