Навеки вместе

Алексашка мельком взглянул на коробейника. Среднего роста, худощавый, с изогнутым орлиным носом. Волосы аккуратно подстрижены в кружок. Алексашка понял, что Савелий зайти к Шанене не может. А коробейник — вовсе не коробейник.

Пошли к Шанене.

— Савелий поклон тебе передавал.

И замолчал: проходили по базару стражники с бердышами, расталкивали людей. Следом на коне ехал капрал Жабицкий. Строго поглядывал по сторонам. В седле сидел, как влитый. Сияли на солнце серебром отделанные ножны.

— Здесь он? — Шаненя покосился на капрала и вопросительно посмотрел на коробейника.

Коробейник кивнул.

После полудня втроем сидели в хате Ивана Шанени. Макали преснаки в конопляное масло и запивали квасом. Звали коробейника Любомиром. О себе он ничего не рассказывал, был молчалив и на разговор Шанени только согласно кивал головой. От ночлега отказался. Выпил коновку свежего, терпкого кваса и, вытирая ладонью губы, сказал, что ему велено привести Шаненю в лес на потайное место. А ждать будут в том лесу ровно в полночь. Кто будет ждать, не сказал.

Горбатый седой пономарь передал владыке Егорию все, что было велено: ксендз Халевский просил его прийти на весьма срочный и конфиденциальный разговор. Пан ксендз Халевский сам намеревался наведать владыку, да не вовремя захворал. Владыка Егорий ухмыльнулся: какие могут быть разговоры, если от Брестского собора ненавидят друг друга? Тогда униаты предали анафеме верных православию, а православные во главе с Львовским епископом Балабаном ответили такой же анафемой униатам. Теперь — конфиденциальный разговор. Не о том ли, что пинское шановное панство увеличило на злотый налог работным людям, а ксендз Халевский чинит обиды православным? А может быть, переняли письмо патриарху Никону? В это не хотелось верить…

— Приду… — коротко ответил пономарю.

Псаломщик Никита, подавая одеяние, гундосил:

— Не ходил бы, владыка. Не к добру униаты зовут. От них годности ждать нечего.

— Знаю, да надо идти…

Встретил Егория не ксендз Халевский, а капрал Жабицкий. Не понравилось это владыке, хотел было повернуть к двери. Жабицкий поклонился и, звякнув шпорами, попросил в гостиную.

— Тебе ведомо, владыка, о злодеянии, совершенном черкасами и чернью в лесу под Пинеском. Мученической смерти предали пана Гинцеля и порубили рейтар. Тело пана Гинцеля привезли в Пинеск, и пан ксендз у ног покойного. Просил пождать.

Егорий сел на лавку, обитую кожей.

— Прошу сюда, до стола, — предложил капрал и отодвинул дубовое тяжелое кресло.

Егорий пересел. На столе была снедь. Слуга положил в миску заливную рыбу, придвинул соленые огурцы с медом. Трапезничать владыка Егорий не стал. Жабицкий поставил две чаши, взял с края стола бутыль. Налил в чаши. Когда подавал одну владыке, Егорий заметил, как слегка дрожит толстая, обросшая мелкими рыжими волосками рука.

— Кагор…

Капрал говорил о схизматах, возмутивших спокойствие в крае, о том, что мужики бросают поля и уходят в шайки. Егорий слушал, свесив тяжелую голову. И, не вытерпев, заметил:

— Мирские дела, пане капрал… — и дал понять, что о шайках вести разговор не будет.

Жабицкий пожал плечами:

— Прости, владыка, в тяжкий час живем.

И начал разговор о войске, которое собрал гетман Януш Радзивилл. Потом поднял чашу.

— Дабы пришло спокойствие краю!

Егорий чаши не поднял. Только тронул белыми пальцами тонкую изящную ножку. Смутное, тревожное предчувствие овладело им. Далекий, осторожный голос настоятельно твердил: «Не пей!» Но взял кубок, подумал: из одной же бутылки наливал.

— Долго не быть покою, пане. Паки звенят мечи, не быть покою, — недвусмысленно намекнул Егорий.

Капрал одним махом выпил вино, снова налил кубок и, приподняв его, метнул на владыку кроваво-остеклянелый взгляд. Егорий почувствовал, как похолодело внутри под этим взглядом.

— Прошу, пана… — Жабицкий приподнял кубок.

Владыка Егорий отпил глоток и поставил кубок. Плеснулось багрово-красное вино на шелковую скатерку и расплылось фиолетовым пятном. Непомерно сладким показался владыке кагор.

Владыка пробыл еще с Жабицким четверть часа, почувствовал легкую боль в животе и жжение, поднялся и, не говоря ни слова, вышел. Домой добрался уже с трудом.

— Молока, Никита… Скорее! — и повалился на постель, обливаясь холодным потом.

Псаломщик побежал за молоком. Пил владыка, а оно пеной шло обратно. До вечера терзался на постели владыка Егорий. Наконец боли стали тише. Сошла мелкая испарина с высокого воскового лба. С трудом раскрыл помутневшие глаза. Искусанные до крови губы тихо зашептали:

— Кагор… Принеси, Никита, воды…

Никита бросился к ведру, обрадованный, что владыке полегчало. Дрожащей рукой черпал воду. Она плескалась из коновки, когда нес в покой. Остановился у постели. Владыка лежал тихо, не шевелясь, с широко раскрытыми глазами. Никита прикрыл веки и тихо вышел из покоя.

Иван Шаненя притянул дробницы к самой кузне и долго возился, укладывая в два ряда доски. Вспотел, пока сделал все, что задумал. Теперь осталось набросать в дробницы сбрую — седелки и лямцы. Разогнулся устало и крикнул:

— Устя!.. — Не слышит девка. Снова крикнул. Из хаты выглянула Ховра.