Наваждение

Од часто приходила в мою комнату. Она входила в нее, как пришла в первый раз, медленной благоговейной поступью с лицом усталым и угрюмым. Она напоминала жрицу, появившуюся во время обряда. И была гораздо красивее в своем неземном облике, придававшем ей сходство с Судьбою. Она обвивала меня руками вокруг шеи, схватывала своими губами мои уста. И отдавала мне свое тело. А я ей возносил пламенные молитвы. И засыпал ее тело алыми розами огненной страсти.

Я служил свои мессы, как юный левит, распростершись перед ликом Девы-Тьмы.

Мои порывы человека, долго пребывавшего в воздержании, становились мистическими. Они увенчали мои томительные ожиданья. Они подтвердили, что женщина не только простое орудие из мускулов и нервов, доставляющее наслаждение, она – нечистый цветок смрада жизни, живой символ древних обетов, заключенных в чреве Евы. Од была той именно женщиной, которая была для меня предназначена. И я отрекся от своих прежних увлечений, чтобы посвятить ей всецело свою покорную страсть. Мое обезумевшее тело возносило Песню Песней единой любви. Я был тем, кто на рассвете по расцветающим виноградникам идет трепеща к черной Суламифи.

Од только смеялась своими большими немыми устами, рдевшими, как створки раны. И мне начинало казаться, что ее душа была так же пуста, как и глаза.

Как-то раз я сказал ей:

– Моя дорогая Од. Если – надеюсь я – ты меня любишь, вырази мне это как-нибудь иначе, чем поцелуями. Я до сих пор едва лишь уловил твой голос.

Она извернулась, как раненый острым камнем червяк. Вскинула руки и закрыла ими лицо. И сказала мне с искренней болью:

– О, о, не спрашивайте меня об этом. Я вам даю только то, что имею.

Я не мог сомневаться, что она испытывала истинное страдание, и сам я чувствовал себя подавленным, как будто упомянул о том, что было нам запрещено.

Од в это время лежала рядом со мной.

Как будто говоря ей о любви, я еще больше обнажил ее. Она, не знавшая стыда своего тела, закуталась вся страданием в тот самый миг, когда я коснулся своим любопытством таившегося в ней стыда, о котором ни я, ни она не подозревали.

С жестокой настойчивостью я обратился к моей возлюбленной:

– Од, милая, дорогая моя Од! Видишь, как я люблю тебя: ты приворожила меня и вот, даже ценой моего вечного спасенья, я не совершу ничего, чтобы сбросить с себя твои чары. Но я заклинаю тебя, разожми свои губы, скажи мне только лишь слово, один вздох в поцелуе.

И она резко повернулась лицом к тени спущенных занавесок, погрузилась на мгновенье в сумрак, сквозь который едва брезжил утренний луч, как будто даже болезненная бледность дня была нестерпима для ее страдающей души.

И вот я услышал ее жестокие слова.

– Не думай, что я люблю тебя потому, что с нами случилось это. Я не полюблю никогда никого!..

Я почувствовал, как мучительно разбилось мое сердце от раненой страсти. И зарыдал, как ребенок. Я сжимал ее руками, покрывал ее груди поцелуями и слезами.

– Умоляю тебя, – вскричал я, – не говори этого! Отдалась ли бы ты мне, если бы меня не любила?

Она сказала мне просто, смеясь своим беззвучным, как крылья вечерней птицы, смехом:

– Не знаю.

И как будто раздумывала. Разглядывала меня своими застывшими глазами, как черный горный сланец. И продолжала своим ласковым и грустным голосом, в котором не было любви:

– От тебя веяло таким девственным благоуханием, вот почему я и пришла к тебе.

Она сжала мой рот своими устами и влила в него слюну. И снова великий трепет смерти скорчил все мои суставы. Од снова была изумительной жрицей любви.

Около полудня она вышла из моей комнаты со спокойным выражением на лице. А я лежал на ложе любви, умирая от испытанной страсти.

Глава 21

Я не задумывался ни на одно мгновение отказаться от такой гнусной жизни. Од была рабыней проклятого искусства. Знала все дьявольские хитрости наслаждения. И изобретала всевозможные новые ухищрения, чтобы возбуждать мою пресыщенность. И, однако, вполне сохраняла репутацию добродетельной мещанки. Она вращалась в небольшом кружке порядочных дам. И мужчины относились с почтением к ее мнимой вдовьей одежде. Эта смесь извращенности и порядочности возбуждала мое болезненное сладострастие и придавала ей в моих глазах еще более ценности, как украденной вещи, как сокровищу оскверненного храма.

Она никогда не соглашалась показаться со мной открыто на улицах. Даже наши встречи обставляла таинственными и мелочными предосторожностями.

Однажды под вечер она со смехом попросила меня проводить ее за крепостной вал.

Я не понимал, почему она смеялась.

Некоторое время она шла впереди меня по безлюдной местности.

Один за другим замирали последние колокола городских церквей.

Она взяла меня под руку и увлекла в густую чащу леса. Я чувствовал, как вздрагивали ее бедра среди окружающей темноты. Моя душа содрогалась от какого-то внезапного волнения, предвещавшего любовь, подобно тому, как листья деревьев содрогаются, когда под низко нависшей тучей среди необъятной тишины проносится порыв бури.

Близость ее тела делала меня совсем больным.

– Побудь немножко за этим деревом, – странно сказала она мне.