Наваждение

Согласитесь, что желание иметь от вас ребенка, у женщины, в которую вы по уши влюблены, говорит о неподдельности и глубине ее чувств. Оно, конечно, по своему польстило моему мужскому самолюбию. Но… Вечно это ужасные «но» вонзаются в нас, как занозы. «Это было бы, конечно, прекрасно, — воскликнул я, чувствуя, однако, что не испытываю искренней радости, — но сейчас еще не время для этого. Прежде надо решить ряд житейских проблем. Прописать тебя, снять комнату, найти работу. Все так не просто…». «Я понимаю, — сказала Лера. — Это я не всерьез. А так. Как о мечте».

В последние перед расставанием дни меня словно в весеннем многоцветии кружила любовь. В условленный час мы встречались с Лерой и оба не могли сдержать улыбок радости. Я снова был молод, твердо и уверенно шагал по земле, сердце мое пылало отвагой и я, как в юности, способен был на подвиг в честь своей избранницы.

Я уезжал поздно вечером следующего после окончания срока путевки дня — только бы еще лишний день провести с Лерой. Мы стояли на плохо освещенном пустынном перроне. Было прохладно. Ветер трепал наши волосы. Лера уткнула лицо в мою грудь. Я расстегнул плащ и прикрыл ее его полами, крепко обняв девушку. Сердце мое было переполнено нежностью и печалью. Поезд тронулся и через несколько секунд я потерял ее из виду — тонкую фигурку с поднятой рукой и белым пятнышком лица.

Мы условились, что она подаст заявление об уходе с работы и через два месяца приедет в Москву. За это время я подыщу ей комнату и работу по лимиту с временной пропиской в общежитии.

* * *

А теперь несколько слов о себе. Иначе не все будет ясно в моем рассказе. Кто я, что за человек, почему поступаю так, а не иначе. Принять какое-либо определенное решение мне бывает мучительно трудно, но так же трудно изменить его, если оно уже принято. Мне кажется — у меня скорее женский, чем мужской характер, и я просто в силу необходимости вот уже много лет играю роль сильного, уверенного, знающего чего он хочет мужчины. Я могу уступить нажиму, грубой силе или обстоятельствам. При этом я постараюсь убедить себя, что поступаю правильно, принципиально, что у меня не было иного выбора. Я не люблю конфликтных ситуаций, избегаю их, поэтому частенько веду себя осторожно, уклончиво, никогда первым не иду в бой. А если уж иду, то вместе со всеми и то только тогда, когда абсолютно уверен в успехе.

Как это ни странно такая манера вести себя снискала мне репутацию воспитанного, сдержанного, лояльного работника. Я Действительно веду себя как очень приличный, Добропорядочный человек, на которого вполне можно положиться. Я не сплетничаю, никого не подсиживаю, не делаю подлостей, не подставляю ножку, то есть никому не мешаю жить. И добавлю — устраивать свои дела. При условии, если лично меня не трогают и мне не мешают. Но я, не моргнув глазом и, как писал поэт, чувств никаких не изведав, могу нанести удар — лучше всего, конечно, из-за спины или ниже пояса — если только со мною обошлись не по-джентльменски. Что поделаешь — в этом мире надо уметь и защищаться. Кстати, при этом я даже не буду менять внешне приятельских отношений с пострадавшим индивидуумом. Зачем? Пусть он пребывает в приятном неведении о том, благодаря кому у него возникли неприятности.

Мне нравится совершать откровенно благородные поступки. Таким образом я утверждаю себя как личность. Например, помочь кому-либо из попавших в беду родственников, знакомых или просто сотрудников института, уступить на лето часть своей дачи, написать диссертацию (я отличный редактор) или выбить путевку в санаторий, устроить в хороший жилой кооператив и тэ дэ и тэ пэ. Все видят, как много хорошего я делаю, но мотивы моих деяний скрыты от чужих глаз. А они, увы, не всегда чисты и благовидны, безгрешны и бескорыстны. Скажем прямо — я уверен, многие мои коллеги ведут себя точно так же. Да, возможно, я конформист, земной, обычный человек. Не вижу в этом ничего зазорного. Не всем же ходить в героях.

Почему я так откровенен — ведь это противоречит моим принципам. Ответ предельно прост — я аноним. Никто никогда не узнает моего настоящего имени и фамилии. Моя откровенность мне ничем не угрожает. А своей исповедью я хочу облегчить себе душу. В ней, к слову, заключен и нравственный урок для других. Кроме того, согласитесь, есть что-то сладостное в подобном саморазоблачении. Смотрите, дескать, вот я какой в натуральном, так сказать, виде. Впрочем не такое я уж чудовище. Бывают и хуже.