Наваждение

Рон упер ее ногу себе в коленку и вдруг сам стал дрожать, причем бившая его дрожь была настолько сильной, что он с трудом смог разрезать бинт и обернуть им ногу девочки. Натяжение, однако, оказалось слишком слабым, и ему пришлось все начать заново.

Рэчел никак не могла понять, что с ним происходит. От удивления она даже перестала дрожать.

— Так тебе будет слишком сильно жать, — сказал он.

— Уже жмет, — ответила она.

— Извини.

На лбу его выступили капельки пота. Он размотал бинт и начал все переделывать в третий раз.

— Когда моя мама меня найдет, — сказала девочка, — вас арестуют и посадят в тюрьму.

Рон полез в карман, вынул из него металлические скрепки, зафиксировал бинт и снял ножку девочки с коленки.

— Ну вот и все, — сказал он и отер рукой лоб.

Бинт все же слишком туго обтягивал ногу, и в ней с силой пульсировала кровь.

— Зачем вы меня похитили? — со злостью спросила Рэчел.

Рон поднял на нее взгляд. Она отвела глаза в сторону, ей снова стало страшно, и она втянула ногу под одеяло.

— И Нэнси мне то же самое говорила, — сказал он. — Ты оказалась в опасной ситуации. В мотеле, где работает твоя мать. У себя дома. Некоторые мужчины…

Остатки неиспользованного бинта упали на пол, он нагнулся, поднял его и сжал ладонями. Ноги держали его еще плохо.

— Ты очень красивая девочка, — сказал он, глядя на Рэчел. — И некоторым мужчинам хотелось бы этим воспользоваться. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Она чувствовала себя неуверенно:

— Нет…

— Им хочется тебя обижать. Для собственного удовольствия.

И тут до нее, кажется, дошло — должно быть, он имел в виду секс. Она вспомнила Эллиота, безработного алкаша, который жил через улицу и как-то крикнул маме:

— Ты меня больше не любишь!

Мама только громко рассмеялась. Вся округа давно уже смирилась с его выходками, понимая, что вреда от него нет. Но однажды, когда Рэчел перебежала на другую сторону улицы, чтобы догнать укатившийся мячик, Эллиот вдруг высунулся из-за ограды и прохрипел:

— Тебе не хочется меня поцеловать? — А потом даже попытался схватить ее за руку.

От его грязных ногтей у нее осталась на руке царапина. Но маме она ничего говорить не стала, потому что это довело бы ее до белого каления.

— Вы имеете в виду Эллиота, который живет через улицу? — спросила она Рона.

Он несколько раз как-то странно моргнул:

— Этого я не говорил.

Тут ей в голову пришла другая мысль:

— Вы работаете на правительство?

— Нет, не работаю. А что?

Рэчел пожала плечиками. Если бы он был шпионом, то ни за что бы ей в этом не признался. Но и полиции он бы не опасался. Хотя, сказала она себе, может быть, и опасался бы, будь его задание совершенно секретным. Впрочем, решила она, никаким шпионом он, конечно, не был.

— Что же это тогда за мужчины такие? — спросила она. — Про кого вы говорите?

— Их имен я не знаю.

— Но это уж точно не Мика, который живет в моем доме. — У нее в горле перехватило. — Вы даже не знаете Мику!

Рон следил взглядом за ее губами. Девочка чуть склонила голову набок.

— Не Мика, — коротко сказал он и встал со стула. — Нэнси скоро приедет с твоей новой одеждой. И может быть, — он оглядел комнату, — ты позволишь ей приложить немного льда к…

— Сколько мне надо будет еще здесь оставаться?

Он поднял с пола куклу:

— Не знаю.

— Неделю?

Он поправил корону.

— Две недели?

— Больше двух недель.

— Но я же должна ехать в музыкальный лагерь!

Он бросил на нее удивленный взгляд, и это вселило в девочку тень надежды.

— За все уже заплачено!

— Мне очень жаль…

Из глаз Рэчел покатились слезы.

— Я сейчас же хочу пойти домой! И мне дела нет ни до каких мужчин.

— Нэнси скоро вернется.

Рон положил куклу на ящик с игрушками и вышел из комнаты. Таша выбежала вслед за ним.

Девочка зарылась личиком в одеяло, продолжая рыдать. Но это продолжалось недолго. Она уже устала плакать. Она сняла повязку и перемотала ногу, чтобы меньше жало. Потом постаралась вспомнить всех мужчин, с которыми встречалась. Их было очень много. Но из всех тех, кто заглядывал в магазин, жил по соседству, сидел в баре, по-настоящему плохим дядькой оказался только Эллиот.

Внезапно она вспомнила о работорговцах. Старший брат Лины, родившийся в Мавритании, как-то говорил, что африканские работорговцы крадут на улицах зазевавшихся темнокожих девушек и вывозят их из страны в оранжевых ящиках. Полиция, по его словам, ничего с этим не делает. Когда Рэчел рассказала про это маме, она только бросила в ответ:

— У брата Лины слишком разыгралось воображение.

А вдруг он говорил правду?

Чем больше Рэчел над этим размышляла, тем больше рассказ Лининого брата казался ей правдоподобным. Этим, например, можно объяснить, почему Рон не обращается в полицию… почему не назвал ей имена мужчин… И если он прямо ей об этом не сказал, то есть не назвал их работорговцами, так это он, должно быть, просто не хотел ее пугать. Боялся, наверное, что от страха она заплачет и он не будет знать, что с ней тогда делать. Похоже, он очень чувствительный человек… Сначала у окна чуть не расплакался, а потом, когда ногу ей перевязывал, весь дрожал.