Наваждение

Я сознавал это ясно в светлые минуты, следовавшие за сумрачным, кощунственным наслаждением. У меня оставалось какое-то прогорклое ощущение, точно, целуя уста и грудь Од, я целовал саму Смерть. Мне казалось, будто я вырвался из могилы, из пронизанной сыростью обители скорбных теней. Мое лихорадочное и ослабевшее тело словно хранило в себе холод пребывания под землей. Напрасно питал я надежду, что мы погрузились в самые недра единой субстанции, – нет, в действительности, нас разъединяли еще большие океаны. Од становилась для меня причиной ужасной одержимости и томящей жажды, как будто, чувствуя ее вдали от себя, я все же знал, что она не покинула меня, срослась с нитями моего существа и вращалась в круговороте струй моей истощенной крови.

Я терзался невозможностью уйти от нее, необходимостью скова ее желать. Мне следовало бы вступить на путь покаяния, в безлюдную пустыню. И с немощной душой, до конца претерпевшей, мне надлежало погрузиться в холодную купель очищения в безмолвной обители траппистов.

Но я отлично сознавал, что, убегая от нее, я буду оглядываться назад, по какой дороге скова к ней вернуться. Я дал себе клятву зажить где-нибудь далеко за городом, и вдруг мне вспомнилась сказанная ею фраза, которая точно замуровала меня в каменный склеп!

– К чему? Ты все равно вернешься?

Моя сила, как иссякающая кровь, струилась из разверстой в недрах моего существа раны.

И я потерял свою детскую веру. Я не верил больше в божественное покровительство небес.

Глава 28

Я познал во всей полноте мучительную беспомощность, когда душа, взвившись на мгновение ввысь, снова свергается в бездну. После бесполезной борьбы я с тупой покорностью погружался в сумрак своей души и изведывал сладость чувствовать себя порой утопающим. Как усталый путник во время грозящей смертью переправы, я уповал уже на избавленье и был рад лучше погрязнуть в тине стоячей воды, чем заботиться о сомнительном и мимолетном спасенье.

И теперь я чувствовал только порывами, какой ласковой добычей сделался я для червей, порожденных во мне пагубной любовью.

А в былую пору юношей плакал я искренними слезами об Ализе к со свежей, общительной душой проходил мимо окошек молоденькой девушки, вышивавшей узоры. Душа моя еще не умерла в то время. Ее раны были легки и излечимы. Проклятое лезвие, омоченное в крови Зверя, не вонзилось еще в ее недра. А теперь душа моя пребывала во мне как необделанный предмет, которого исхлестали яростные волны и разъела ржавчина.

Между тем как юная и животворная любовь преломляется бесконечной игрой лучей, как прекрасное небо, как спокойная река и цветущий луг – бесплодная усталость тела выражается всегда одним и тем же образом. Это тусклая, подавляющая монотонность напоминает испепеленную, сухую страну, которую не освежает ни один ручей и сжигает лишенное света солнце.

Я жил в свинцово-серой, мрачной ночи, в серном и удушливом, как раскаленный зной, воздухе, едва чувствовал, что умираю, и не было во мне больше силы бороться.

А в природе ликовала жизнь. Порхал легкий ветерок. Песня бытия раздавалась в лазурном утре. Мне стоило только толкнуть дверь. Я ведь тоже был одной из сил, одним из символов мира, одним из проявлений разлитого всюду ликованья.

Я сошел бы на улицу, слился бы с общим кипучим весельем.

Смех цветущих, полных сил женщин разносил благоухание гвоздики. О, от этих я бы убежал!

Я знал, какое горькое наслажденье обещают их уста. Но были среди них и женщины с бледным челом, как та, что целыми днями шила у окошка. Там были девственницы, омраченные вечно тщетной надеждой.

Но я потерял смысл жизни и смысл любви. Я не любил больше женщины. Я был нерадивым рабом, привязанным к жернову, и неистово вращал его, а он раздавливал меня под собой.

Нет более яркого признака уничижения мужчины, чем это состояние, которое испытали также и другие. Словно погасло всякое проявление жизненной Силы, трепет полового чувства, нежное волнение при виде красоты. Даже самые верные любовники испытывают какое-то жгучее ощущение, когда мимо пройдет другая женщина, как будто огненный метеор промчался по своду неба.

Мужчина невольно возносит хвалебные гимны ритмическим движениям представшей Евы. Он трепещет, как первый человек пред девственницей Райского сада. Но, пораженный, я не мог уже воспрянуть и возродиться из истребленного огнем праха.

Одна она – злокозненная колдунья – обладала чарами снова вызывать мое тело к жизни. Как только сжимала она мои губы своими, я тотчас же позабывал, что ненавидел ее. Если бы она приказала мне пробраться в. алтарь кощунственною ночью и осквернить святой хлеб для жертвоприношения, я умастил бы движенья мои зорким лукавством, чтобы совершить это святотатство.

Ее поцелуи превращались в жгучие розы и ледяные струйки и уничтожалась всякая надежда на противодействие, если бы я даже был на это способен. Ее соки вливались в меня, поглощали меня потоком коварных ласк.