Наваждение

– Пока выблядок не выпадет, бить буду.

Но дите Мария так и не скинула, хоть и порол ее тятенька до самых родов. Страшно порол, до беспамятства.

Потом, как родила, как домой притащилась, с дитем, снова взялся за вожжи:

– Говори, кто отец!

Молчала. Отваживались, отпаивали, да отпримачивали, опять домой, и с порога заявила:

– Хоть раз еще тронешь, хоть меня, хоть мальца невинного, прокляну и руки наложу, – век не отмолишь. Попомни!

Так и жили, в нелюбви, а скорее, так даже в ненависти. Кеха вырос без доброго слова со стороны деда, даже и не подозревал, за что дед ненавидел его, ненавидел мать, думал, что так и положено. Отца не знал. Подростком был, спрашивал, но мать отмахнулась:

– Нет его у тебя. Да и не было никогда.

Нет, так и нет. Так и жил. С дедом жил, ласки от которого ни разу в жизни не видывал.

Дед всю жизнь таежничал. Другой работы не знал, да и не хотел знать. Все говорил, что тайга и накормит, и напоит, обогреет, и спать уложит. Пожалуй, что роднее тайги у него и не было никого. Не мыслил себя отдельно от урманов диких, сопок, испещренных соболиными бродами, да речки, в лесах заплутавшей, по прозванию Нежа. Любил посидеть на берегу той речушки поздней осенью, послушать шорох шуги, да понежиться на остывающем солнышке. Дом так не любил, как тайгу эту.

И вот теперь остарел, обезножил. А тайга хворых не приемлет, особенно с плохими ногами, там вся жизнь, вся удача километрами меряется. Дюже сильно переживал, но смирился, куда же деваться-то. Внуку разрешение дал: определять для себя напарника. А сам, аж покривился лицом. Не мог представить, что кто-то чужой будет ходить по его тайге, топтать им проложенные путики, спать в его зимовьях, на его нарах.

– Вот ведь, какое горе-то приспело. Горе-е…

Всю жизнь дед прожил на одном месте, в своей таежной деревне по названию Осиновка. Не великая деревня, дворов сорок, может чуть больше. Все знакомы, да что там знакомы, почти, что все родня. Уже и корня не помнят, а просто знают, что какая-то родня, хоть и дальняя.

К Осиновке со всех сторон близко подступали темные, хмурые ельники. Они были так густы и запущены, что даже в ясный, солнечный день, там, внутри леса было сумрачно и сыро. Только на самом верху, на дальнем угоре, весело зеленел и золотился сосновый бор. Осинника же поблизости и вовсе не было, отчего так назвали деревню, оставалось загадкой.

– Вон, Витьку-то, Анисьина, возьми в напарники. Какой ни есть, а родня.

– Витьку? Он же не таежничал ни разу.

– Вот и научишь. Все лучше со своим делиться, чем пришлют какого-то. – Дед отворачивался и смачно сплевывал прямо на пол, выказывая, как ему горестно даже думать, что в его тайге будет бродить чужак. – Вот ведь, проклятущая жисть! Нутром-то еще бегай, да бегай, а ноги, будь они неладные!

Кеха хмурился, обдумывая дедово предложение, но понимал, что придется брать Витьку, коль дед сказал.

Витька был моложе лет на десять, или даже больше, чем на десять. Работал на ферме. Охотился, конечно, все в деревне охотились, уж кто как мог. Даже капкашки ставил в ближних распадках, рябчиков гонял, но по настоящему в тайгу не уходил ни разу. Мечтал. Все парни деревенские мечтают попасть на зимовку, да не каждому дано.

Был Витька крепок на ногах, широк, даже развалист в плечах, на короткой шее крепко сидела квадратная, с короткой стрижкой, голова. Все, вроде бы, нормально, но не было у Кехи привязанности к дальнему родственнику, отталкивал он от себя какой-то излишней угодливостью, егозливостью. Что бы его ни попроси, он торопится, угодить старается, бегом просьбу исполняет, а то и вовсе вприпрыжку. И эта его торопливость, поспешность, чувствовалась во всех делах, проявлялась не всегда ладно: то порох рассыплет, когда патроны заряжать примется, то топор на ногу уронит, то курицу дверью прихлопнет. Одно слово: торопыга. А в тайге, на зимовке, эта черта может и помешать.

Объявить Витьке о своем решении дед вызвался сам:

– Схожу вечЁр к Анисье-то, чаю попью. Витьке расскажу о нашем согласии. Да, Кеха? Схожу?

– Конечно, сходи, чего тянуть-то. Может он и не согласен вовсе. Нужны, поди, ему твои тайги. Он, вроде бы, жениться намеревается.

Последние слова Кеха бросил вполголоса, повернувшись в стайку, но дед расслышал и больно укололся о них.

Витьки дома не было, и дед действительно долго чаевничал, прежде чем дождался троюродного внука. Появившись, тот торопливо уважительно поздоровался с пожилым родственником, даже приобнял его, что деду очень понравилось.

Известие, о том, что дед приглашает его в свою тайгу, Витька принял восторженно. Он, то вскакивал из-за стола, то снова падал на табурет, то опять вскакивал и начинал вышагивать по комнате. Чувства переполняли его. Воображение рисовало главную картину: как он, после промысла, вернется домой, весь фартовый, удачливый, как мать будет радоваться за его удачу, как неподступная, несговорчивая соседка Танюшка, улыбнется, наконец-то, и позволит себя обнять.