Наваждение

— И самого лучшего! — с гордостью ответил Димка, называя фамилию известного народного артиста. — За такие деньги хоть сам Господь Бог согласится со мной репетировать… — Он поцеловал Катю в щеку. — Труженица моя… Добытчица…

Катя прижималась к нему, а перед закрытыми глазами прокручивались недавние сцены ее оргий с братом Кириллом.

— Я хочу быть только с тобой, Димочка… Мне нужен только ты…

— И ты мне нужна, — безмятежно отозвался он.

— Ты прости меня за все… Любимый, единственный, прости…

— За что? — удивился он. — Ты чего это ревешь, Катюха?

Сердце Катино разрывалось от жалости к себе, несчастной, и от бесконечной любви к Диме.

Нельзя так любить, на надрыве, словно у последней черты… Это чувство сумасшедшее, всепоглощающее… Это святое чувство… А она разменивает золотой на пригоршню пятаков.

Неверная! Презренная! Слабая! Жалкая! Подлая!

Она предает в чужой спальне их чистую любовь. Ведь их чувство зрело годами, ведь она верно ждала его из армии и потом ни разу не изменила даже в помыслах…

Почему же все так переменилось с появлением Кирилла?

Нет, Катя до сих пор и в мыслях не допускает того, что может принадлежать не Димке, а кому-то другому…

А на самом деле — принадлежит.

Как разобраться в этом? Как разорвать порочный круг? Как исправить эту непоправимую ошибку?

Вот если бы можно было вырвать из жизни страничку, словно из тетрадки, и переписать испорченное заново, набело, по-другому…

Как хорошо, что Димка не понимает, отчего она разревелась, почему так крепко держит его, словно боится отпустить, а отпустив — потерять…

…Агриппина с утра напекла к их пробуждению пышную стопку блинов. Пропитанные маслом и смазанные медом, они сами проскальзывали в рот.

Димка предпочитал не медок, а нежные кусочки малосольной семги, которые он заворачивал в горячий блин, облизывая масленые пальцы.

Старуха наблюдала за ними молча, поджав губы, стоя в углу кухни, словно изваяние.

— А у него давеча гости были, — наябедничала она Кате, с неодобрением кивнув на Диму. — Водку пили, на гитаре играли, и девки с ними приходили.

— Вот как? — удивилась Катя и посмотрела на Димку. — А почему ты мне не сказал? Кто это был?

Он смутился и даже покраснел от досады:

— Ты все равно не знаешь. Эта дура болтает невесть что! Можно подумать, что я здесь оргии устраиваю! С ней устроишь!

Катю почему-то неприятно кольнуло то, что у Димки появились друзья-приятели, но она тут же пристыдила себя: «Хочешь, чтоб он сидел один в четырех стенах и скучал по тебе? Чтоб только занимался, как какой-то ботаник? А ты в это время… с Кириллом…»

— Разве я против? — спросила она. — Что ты оправдываешься? Мне просто интересно, кто твои знакомые. Это с курсов? Они на актерский готовятся или на режиссерский?

— Они свободные художники, — отозвался Дима.

— От чего свободные?

— От всего! От условностей! — непонятно почему завелся он. — Ты не представляешь, насколько мы ограниченны в понимании многих вещей! Просто стыдно!

— Еще б не стыдно! — встряла Агриппина. — Один в ванной наблевал, а второй на кухне сразу с двумя… Тьфу! Содом! — в сердцах сплюнула она. — И девки голыми на столе плясали. А меня загоняли: то то подай, то это прибери, как служанку какую…

— А кто же ты, если не служанка? — фыркнул Димка.

— Послушница, — гордо отозвалась Агриппина.

— Ну вот и слушайся. Неси свой крест смиренно. Так ведь в Писании сказано? — прищурился Дима. — А ты ропщешь. Да еще ябедничаешь.

— Димка, это правда? — тихо спросила Катя.

— Конечно нет! — возмутился он. — Просто пришли ребята, попили винца, поплясали, песни попели.

Она тебе еще не такое расскажет! Больше слушай!

Агриппина вскинула вверх руку с вытянутым указательным пальцем и торжественно заявила Димке:

— Дева Богородица все сестре расскажет о твоих выкрутасах! Все подчистую поведает! Коли мне сестра не доверяет, то уж Ей-то поверит!

Странно, что раньше Катя не испытывала такого жгучего чувства стыда и раскаяния, как сейчас. Раньше ей казалось, что она жертва, она отбывала повинность и получала за это материальные блага для себя и Димки. Ей говорили служить — и она служила, и душой, и телом…

А раскаяние пришло лишь теперь, когда она открыла в себе способность получать наслаждение от унижения и боли.

Раньше она думала, что идет на это лишь ради Димки — чтобы ему было хорошо, удобно, сытно, чтобы он мог спокойно готовиться к поступлению, имел возможность оплатить репетиторов. А оказалось, что ради себя…

Это она променяла их трудную, но чистую и верную жизнь на сомнительное удовольствие от того, что ей поклонялись какие-то фанатики, что ею манипулировал умный красивый мужчина, променяла на наряды, философские разговоры, комфорт и удобство.

А Димка верит ей…

Надо обнять его покрепче, надо сказать ему, как он ей дорог…

Почему мы все так редко об этом говорим? Считаем, что это и так ясно: раз я с тобой, значит, люблю…

— Димочка, ты меня никогда не разлюбишь?

— Никогда, — умиротворенно мурлычет он, развалившись на диване.

— А если бы я заболела оспой и стала безобразной?

— Сейчас от оспы делают прививки.

— Нет, к примеру… Или обожгла бы лицо… Тебе было бы все равно, как я выгляжу?