Навь и Явь

У мглы не было конца и края, гнетущее полотно туч тянулось беспросветно. День мало чем отличался от ночи – разве что сумрак чуть редел, позволяя разглядеть предметы. Нелегко было противостоять этой тьме, сохраняя свет в душе и не сходя с ума; Берёзка ощущала себя гаснущим светильником, в котором почти не осталось спасительного масла. Лихорадка пожирала её силы, кровь покидала её тело медленно, но неотвратимо, приближая смертельную грань. Её руки уже не могли разорвать ткань, и Берёзка, отбросив стыдливость, позволила Боско делать для неё из запасённых в дорогу чистых тряпочек прокладки. Они стали уже почти как брат с сестрой, между которыми нет никаких тайн. Кровотечение между тем даже не думало стихать: все тряпочки были пропитаны одинаково обильно. Когда их запас закончился, пришлось рвать сменную рубашку.

– Что, всё ещё кровит? – спрашивал мальчик, хотя и сам видел: жизнь вытекала из Берёзки по каплям.

Во время одного из кратких привалов Соколко заглянул в колымагу и ужаснулся мертвенному виду Берёзки.

– Э, девонька, этак мы тебя живой до Белых гор не довезём! Что с тобой такое творится-то?

– Выкидыш даёт о себе знать, – разлепив сухие губы, прошептала та. – Кровь не унимается...

– Беда нам с тобой, милая, – покачал купец головой. – Ежели ты сама себя исцелить не можешь, надобно искать тебе другую знахарку.

Как ни опасно было приближаться к поселениям, они всё же остановились в берёзовой рощице неподалёку от одной деревушки, которая казалась вполне мирной: видно, до неё ещё не докатилась волна навьего нашествия. Боско, перекинувшись в зайчика, отправился на разведку; ни Берёзка, ни Соколко ещё ни разу не пожалели, что взяли мальчика с собой: от него была большая польза в пути.

– Славный малец, – сказал купец, проводив скачущий ушастый комочек взглядом. – Как соглядатаю ему цены нет.

Вскоре Боско вернулся. Обежав всю деревню, он не обнаружил никаких признаков угрозы, а попутно даже успел выяснить, где живёт местная знахарка. Соколко, подхватив Берёзку на руки, велел:

– Веди нас прямо к ней!

Жилище ведуньи стояло на отшибе. Маленький огород грустно встретил гостей пустыми грядками с остатками ботвы, а единственная кривая яблоня обнимала ветвями крышу дома, словно оберегая его. Дверь отворилась на стук весьма скоро, будто путников здесь давно ждали.

– Заносите её, – прозвучал молодой, властно-прохладный голос, показавшийся Берёзке чистой весенней капелью среди непроглядной слякотной мглы.

Огонь тепло плясал в печи, веники трав издавали горьковатый лекарственный дух, а у стола хозяйничала высокая, статная женщина, окутанная густым плащом русых волос, которым отблеск пламени придавал осеннюю рыжинку. Бросив на больную один лишь взгляд, она всё поняла без слов.

– Протечку, через которую силы твои уходят, перекроем, а вот малокровие у тебя опасное. Такое в один день не лечится, восстанавливаться долго придётся.

Ведовским чутьём хозяйка дома узнала в Берёзке сестру по ремеслу. Склонившись над нею и окутав её тёплыми чарами карих глаз с золотыми искорками в глубине, знахарка с уважением в голосе молвила:

– А ты посильнее меня будешь, голубка моя ясная. Откуда ты взялась, такая смелая?

– Из Гудка я, – пробормотала Берёзка. – Бабушки Чернавы преемница.

Пальцы ведуньи ворожили над травами, собирая по щепоткам состав для целебного отвара, а с губ беззвучно слетали слова заговора на остановку крови.

– У нашей сестры одна беда: себе помочь не можем, – молвила она, кинув задумчивый взор в сторону сидевшего на лавке Соколко. – А потому друг к дружке бежим, коли припрёт.

Чарующе-медвяный, летний вкус трав пролился Берёзке в горло, и светлая сила заструилась по телу золотыми завитками, прогоняя предсмертный звон в ушах и будто замещая собою потерянную кровь. Тонкие, хищноватые ноздри знахарки подвижно ловили каждый вздох, каждую мысль Берёзки.

Деревенскую ведунью звали Яглинкой, и жила она, судя по всему, одна; глаза её временами слегка косили, а временами возвращались на положенное природой место, и это придавало её взору жутковатую загадочность: казалось, будто эти пронзительные, живущие своей жизнью очи каждое мгновение изучали иные пространства, незримые для простых людей. Изъян этот, впрочем, не портил красоты её облика – тёплой, как домашний очаг, и вместе с тем гордой, как сосна на крутом утёсе. Подвески из деревянных бусин и пёрышек обрамляли лицо Яглинки, свисая вдоль висков с очелья.

– Что так смотришь на меня, добрый молодец? – усмехнулась она, поймав на себе зачарованный взгляд Соколко. – Гляди – обворожу, присушу, сердце у тебя, пригожего такого, украду!

– Не украдёшь, чаровница, – хмыкнул купец. – Сердце моё уж навек отдано.

– Та, по ком оно плачет, уснула вечным сном, – грустно проронила Яглинка. – Понимаю кручину твою, друг мой сердешный, да только негоже век свой бобылём коротать. Глянула б она на тебя сейчас – опечалилась бы.