Наука умирать

3а обедом вновь вспоминали о письме, а Марков представил, как в соответствии с предложенным планом войска Юго-Западного фронта будут укреплять общий фронт. Те самые войска, которые митинговали в Бердичеве и издевались над ними по дороге на вокзал, призывая к расправе над генералами.

В столовой обслуживали солдаты, но несколько раз подавлялась женщина, чем-то привлекательная, может быть, просто тем, что других женщин здесь не было. Возможно, Сергея Леонидовича привлекли её ярко-рыжие густые стриженые волосы, открывавшие короткую розовую шею. Она ходила в белой косынке, из-под которой выбивались рыжие завитушки, и он видел круглое русское деревенское лицо и солнечные локоны, упавшие на лоб, посматривал на её невысокую плотную фигуру обрубочком — плечи и бедра одной ширины, но талия изящно перетянута.

Кормили быховских арестантов так же хорошо, как принято в офицерских собраниях, и они говорили: «Это наша Оля старается». Как-то получилось, что в конце обеда он остался за столом один, и Оля сама подошла к нему и спросила:

   — Вам понравился обед, господин генерал?

И смотрела немигающими зеленоватыми глазами, словно пытаясь проникнуть взглядом в его мужскую сущность, всё в нём понять.

Он опасался понимать такие взгляды и вежливо поблагодарил женщину за заботу, похвалил обед, а она усмехнулась и продолжала разговор ещё настойчивее, задушевнее: — Я догадалась нахватать продукты в запас пораньше, пока другие ещё и не думали. И кофе, и сахар, и вина хорошие. В городе, конечно, держу, но и здесь, на втором этаже у меня кладовка. Днём тут работаю, вечером — домой. Приходите в гости в моё хозяйство на втором этаже. Вы ведь тоже там живете. Только моя кладовка в другом конце. Приходите. Меня зовут Ольга Петровна.

Сергей Леонидович вновь поблагодарил, но понимать так и не захотел. Оля улыбнулась ещё насмешливее и лукавее. Над ним, наверное, посмеялась. Самоуверенная женщина. Может быть, решила пожалеть: такой молодой, красивый генеральчик — не дай Бог засудят и расстреляют. Потом не простит себе, что упустила.

Когда-то в Петербурге была другая Ольга. Та была выше ростом, но тоже фигуристая. Самая первая женщина, вызвавшая у него бурное и болезненное чувство. По-видимому, это чувство и называют любовью. Тогда ради свиданий с нею он даже пропускал занятия в Академии — в книге у дежурного за него расписывались приятели-однокурсники. Свидания происходили в квартирах каких-то Ольгиных подруг, но... Всё кончилось так, что лучше не вспоминать: стыдно. Никто никогда не узнает, что произошло. После того он решил, что никогда не женится, и всерьёз думал о самоубийстве. Выручила Русско-японская война — зачем стреляться, если с честью можно умереть за Россию. Сразу же после окончания Академии он добился назначения в действующую армию.

В июле 1904 в предназначенном для передачи матери после его смерти письме он писал в день отъезда в Маньчжурию: «Обо мне не плачь и не грусти, такие, как я, не годны для жизни, я слишком носился с собой, чтобы довольствоваться малым, а захватить большое, великое не так то просто. Вообрази мой ужас, мою злобу-грусть, если бы я к 40—50 годам жизни сказал бы себе, что всё моё прошлое пусто, нелепо, бесцельно!

Я смерти не боюсь, больше она мне любопытна, как нечто новое, неизведанное, и умереть за своим кровным делом — разве это не счастье, не радость?

Мне жаль тебя и только тебя, моя родная, родная бесценная Мама, кто о тебе позаботится, кто тебя успокоит.

Порою я был груб, порой, быть может, прямо-таки жесток, но видит небо, что всегда, всегда ты была для меня всё настоящее, всё прошлое, всё будущее.