Наступление. Часть 2

В этот же момент, в прокуренной комнате, с давно не менявшимися занавесками и скудной обстановкой — продавленный диван, шкаф (из конфиската) с постельными принадлежностями, которые не стирали уже год как минимум и голой, засиженной мухами лампочкой под потолком, на вышеупомянутом продавленном диване находились майор московского ОБХСС Тимашук Павел Иванович, молодой, одышливый, чем-то похожий на счастливого хряка-производителя, по крайней мере, телосложением — точно, и некая Нина Иващенко, старший продавец в одном из центровых магазинов, относящихся к Мосплодовощторгу, двадцати четырех лет от роду, и весьма недурная собой. Чем они занимались — я скромно умолчу, замечу только то, что как только Тимашук приводил на эту квартиру свою агентессу — так соседи снизу непременно начинали стучать шваброй в пол. Пробовали они и милицию вызывать — но милиция отчего-то не приезжала — просто адрес находился в списках особого учета и был там записан, как конспиративная квартира, принадлежащая Управлению БХСС МВД по г. Москве. Собственно говоря, и майор этот трудился, не покладая рук аж старшим опером.

Когда у майора получилось… аж два с половиной раза — он сыто отвалился от девицы и всхрапнул — уставшее тело требовало отдыха, тем более что он с восьми утра на ногах, не присесть, ни прилечь, а при таком лишнем весе это не так то просто. Девица, ставшая агентессой в общем то не по своей воле, с неожиданной ненавистью посмотрела на своего… партнера, любовником он не был, потому что о любви не могло тут быть и речи — потом встала и пошла в ванную. Можно, конечно сказать, что внутри у нее все кипело от злости и омерзения, но того не было… перекипело все уже давно.

Нина Иващенко была лимитой… обычной лимитчицей, приехавшей в Москву. Родилась она под Тулой в семье, где мама была учительницей, папа — трактористом в колхозе. Папа пил… не то чтобы по черному — но изрядно, с запоями по несколько дней, влетало и матери и ей. Мать — уставшая, издерганная, озлобленная — срывала злость на учениках и, конечно же — на ней. А она — ненавидела этот быдляк, пошатывающегося даже когда трезвый отца, какую-то серую, вечно недовольную мать, своих деревенских сверстников… воняющих, грубых, начинающих лет в десять уже курить и прикладываться, подражая отцам, похабничающих и ржущих как лошади при этом. Нет слов, чтобы выразить копившуюся в ней ненависть ко всему этому, к тому, что окружало ее, к тому, чем она была и к тому, чем она в будущем должна была стать. На деревне бытует поговорка: если девки у нас все такие красивые — откуда же бабы-то такие страшные берутся. А вот — оттуда и берутся, пьяный муж, ни к чему не годный, поколачивающий, хозяйство и скотина, ребенок, потом еще один, потом еще — глядишь, и на месте дюймовочки — дурномясая бабища с остервенелым выражением лица, прущая на горбу мешок посыпки с фермы, украденный после вечерней дойки. Так оно и бывает.

Для того, чтоб этого не было — она была готова на что угодно.

Устроилась в областном центре в училище на штукатура — маляра, переспала с директором училища — потным, воняющим, очкастым — получила в итоге пять лет рабского труда в Мосстрое и койку в общаге на четверых. Как вырываться из общаги… о, это целая история. Вообще, если описывать будни московской общаги, где квартирует лимита… годов семидесятых- восьмидесятых… скажем, ЗИЛовской или Мосстроевской… это можно целый психологический триллер написать. Комната на четверых… с девчонками скажем, и каждая голодна и зла, каждая приехала в Москву не просто так, а чтобы зацепиться. Как? А как угодно — потому что в таких общагах, особенно женских, собирается совершенно определенный контингент, женщины в основном домоседки, счастья за тридевять земель не ищут, а если уж ищут, и такие вот собираются в одной комнате, в одном здании, злые на сегодняшнее свое положение неприглядное, на грязную и плохо оплачиваемую работу…

Не хватит слов, чтобы описать, что там бывает.