Настя

Солнечный свет впился в зеленые глаза матери, она осторожно раздвинула каштановый занавес Настиных волос: дочь держала бриллиант возле губ.

— Я хочу, чтобы ты поняла, какой день сегодня.

— Я уже поняла, maman.

Мать гладила ее голову.

— Мне к лицу? — Настя выпрямилась, выставив вперед юную крепкую грудь.

— Parfait!

Дочь подошла к трехстворчатому зеркалу, островерхо растущему из цветастой мишуры подзеркального столика. Четыре Насти посмотрели друг на друга:

— Ах, как славно…

— Твое навечно. От нас с papa.

— Чудесно… А что papa? Еще спит?

— Сегодня все проснулись рано.

— Я тоже! Ах, как это славно…

Мать взяла стоящий возле подсвечника колокольчик, позвонила. Небыстро послышалось за дверью нарастающее шарканье, и вошла полная большая няня.

— Няня! — Настя подбежала, бросилась на дебелую грудь.

Прохладное тесто няниных рук сомкнулось вокруг Насти.

— Золотце мое, сирибро! — Колыхаясь, дрожа, словно собираясь заплакать, няня быстро-быстро целовала голову девушки большими холодными губами.

— Няня! Мне шестнадцать! Уже шестнадцать!

— Хоссподи, золотце мое, Хоссподи, сирибро мое!

Мать с наслаждением смотрела на них.

— Совсем не так давно ты ее пеленала.

Туша няни сотрясалась, громко дыша.

— Токмо вчерась, Хоссподи! Токмо вчерась, Царица Нябесная!

Настя ожесточенно вывернулась, оттолкнулась от квашни няниного живота.

— Взгляни! Правда — прелесть что такое?

Еще не разглядев бриллианта слезящимися заплывшими глазами, няня тяжко всплеснула увесистыми ладонями:

— Хоссподи!

Изнывая от сдержанной радости, мать качнулась к двери:

— Настенька, мы завтракаем на веранде.

Обмыв Настино тело смоченной лавандовой водою губкой, няня растерла ее влажным и сухим полотенцами, одела и стала заплетать косу.

— Няня, а ты помнишь свое шестнадцатилетие? — Непокорно склонив голову, Настя следила за ползущим по полу рыжим муравьем.

— Хосподи, да я уж тады на сносях была!

— Так рано? А, ну да! Тебя же в пятнадцать сосватали.

— То-то ж и оно, золотце мое. А к заговенью-то на Рожство и родила Гришу. Да токмо он, сярдешнай, от ушницы помёр. Потом Васятка был, опосля Химушка. К двадцати-то годам у мене один бегал, другой в люльке кричал, третий в животе сидел. Во как!

Опухшие белые пальцы няни мелькали в каштаново-золотистом водопаде волос: тяжелая коса неумолимо росла.

— А я никого не родила. — Настя наступила кончиком парусиновой туфельки на муравья.

— Хосподи, о чем тужить-то, золотце мое! — колыхнулась няня. — Тебе ли красоту на семя пущать? Ты на другое сподоблена.

Коса мертвым питоном вытягивалась между лопаток.

На белой веранде задушенно похрипывал ослепительный самовар, наглый плющ лез в распахнутые окна, молодой лакей Павлушка гремел посудой. Отец, мать и Лев Ильич сидели за столом.

Настя вбежала:

— Good morning!

— А-а-а! Именинница! — Нескладный, угловатый, как поломанный шезлонг, Лев Ильич принялся вставать.

— Попрыгунья, — подмигнул жующий отец.

Настя поцеловала его в просвет между черной бородой и крепким носом:

— Спасибо, papa!

— Покажись, русская красавица.

Она вмиг отпрянула, встала в первую позицию, развела руками: летнее оливковое платье с вышивкой, голые плечи, бисерная лента вокруг головы, вспыхивающий бриллиант на средостении длинных ключиц.

— Voilà!

— Леди Макбет Мценского уезда! — белозубо засмеялся отец.

— Сережа, Бог с тобой! — махнула салфеткой мать.

— Хоть сейчас под венец! — стоял, держа перед собой длиннющие руки, Лев Ильич.

— Типун, брат, тебе на язык! — Отец подцепил вилкой алый пласт семги, шлепнул к себе на тарелку.

— Давеча, Настенька, когда мы про Усача говорили, я едва удержался, чтоб не вручить вам, — полез во внутренний карман узкого пиджака Лев Ильич. — И слава богу, что не поспешил!

— Поспешишь — людей насмешишь. — Отец лихо кромсал семгу.

Лев Ильич протянул Насте костлявый кулак, раскрыл. На смуглой, сухой и плоской, как деревяшка, ладони лежала золотая брошь, составленная из латинских букв.

— «Transcendere!», — прочитала Настя. — А что это?

— «Преступи пределы!», — перевел Лев Ильич.

— Ну, брат! — Отец замер с вилкой у рта, покачал крутолобой головой. — А меня упрекаешь в буквальном понимании!

— Позвольте, Настенька, я вам уж и пришпилю… — Лев Ильич, как богомол, угрожающе занес руки.

Настя приблизилась, отвернув голову и глядя в окно на двух белобрысых близнецов, детей кухарки, идущих по воду с одним коромыслом и пятью ведрами. «Зачем им коромысло?» — подумала она. Прокуренные пальцы с огромными толстыми ногтями шевелились у нее на груди.

— День рождения, конечно, не именины… но, коли уж Сергей Аркадьевич поборник прогресса…

— Вот испорти только мне аппетит! — сочно жевал отец.

«Как же пять ведер повесить на одно коромысло? Странно…»

— Ну вот… — Лев Ильич опустил руки и, щурясь, резко подался назад, словно собираясь со всего маха ударить Настю своей маленькой головою. — А вам к лицу.

— Merci, — быстро присела Настя.

— Вполне сочетаются, — мать смотрела на бриллиант и на брошь.