Насмешник

Я вернулся домой и в отчаянии сказал, что, поскольку книгу мне никогда не найти, можно считать меня отчисленным. Отец спросил, что за книга, и обещал послать курьера купить такую же. Мне не приходило в голову, что учебник можно взять где-то еще, а не только у этого ужасного учителя. Когда на другой день я объяснил, что к следующему уроку отец достанет мне новый учебник, учитель, к моему большому удовольствию, смутился.

— Незачем было говорить родителям о таком пустяке.

Позже родители другого мальчика написали мистеру Гренфеллу письмо с жалобой на издевательства этого учителя. Тому вынесли выговор, и на следующем занятии он продемонстрировал неожиданную способность шутить. Мы проходили сравнительную степень наречия.

— Как будет, — спросил он запуганного ученика, чьи родители написали жалобу, — превосходная степень от feliciter [96]?

— Felicissime,сэр. (Мы проходили то, что тогда называлось «новое произношение», по которому «с» произносилось твердо.)

— Нет, я не намерен осчастливить тебя.

Класс подобострастно засмеялся, но это свидетельство того, что великан-людоед реагирует, если на него оказать хоть небольшое давление, сделало его в наших глазах куда менее страшным, и в конце четверти он вновь двинулся по однообразному, но почти бесконечному кругу системы частного образования. Учителя, получавшие выговор в нашей школе, в дальнейшем не задерживались нигде. Может быть, тот неприятный тип издевательством над нами мстил за унижения, испытанные где-то в другом месте, и, может быть, в другом месте он появился со своей фальшивой улыбкой и шуткой насчет felicissime.

Когда его сменил очередной более чем неподходящий учитель, мистер Гренфелл обратился к нам с просьбой о снисхождении.

— Послушайте, друзья, я только хочу вам сказать, что мистер Такой-то уходит в конце четверти. Нам он не подходит. Я обращаюсь к вам как к джентльменам, потерпите всего несколько недель, будьте к нему справедливы и ведите себя пристойно.

Мы, ученики, не жившие при школе, всегда чувствовали присутствие наших родителей, близкое, благожелательное и, в крайнем случае, спасительное, да и пансионеры тоже, пусть косвенно, пользовались их покровительством.

Часто сообщалось о случаях в государственных или муниципальных школах, когда разъяренные отцы или матери врывались туда и мстили начальству за несправедливое отношение к их детям. В Хит-Маунте в нашем распоряжении было более мягкое, но не менее эффективное средство в виде заманчивого радушия наших родителей. Учителя все были холосты. Кто жил при школе, кто в скромных «берлогах». Им было приятно получить приглашение пойти куда-нибудь вечером, а те из них, кто помоложе и посерьезней, имели возможность обедать часто в непривычной для них роскошной обстановке ресторана на углу Фицджонз авеню и Фрогнал. Мой отец, не чинясь, время от времени принимал участие в этой по-человечески понятной системе подкупа, чем заметно облегчал мою школьную жизнь.

В нормальной английской школе-интернате есть день или два в году — дни спортивных выступлений или концертов, — когда она должна показать себя в наилучшем виде перед не слишком придирчивой проверочной комиссией со стороны тех, кому обязана своим существованием. Школа без пансиона подвергается проверке постоянно. Это позволяет не доводить дело до крупных скандалов. Позволяет повышать культуру преподавания, но не спасает ребенка от испытаний, выпадающих на его детскую душу в частной школе.

Я был очень умный малыш. Пойди я в одну из тех приготовительных школ, где натаскивают для учебы в Итоне или Уинчестере, думаю, я бы успешно ее окончил. Я был очень храбрый малыш. Привыкни я раньше к насилию и тяготам школьной жизни, я, возможно, так не отчаивался бы, когда столкнулся с этим в тринадцать лет. Пока же я был вполне счастлив. Школа всего лишь на время отрывала меня от любимых домашних занятий и привязанностей. Отец читал мне, я играл с Роландами, слушал, без всякой зависти, подробные рассказы брата о его подвигах. Особенно мне запомнились осенние вечера, когда я один возвращался домой после футбола в стелящемся над дорогой горьковатом дымке от куч палых листьев. В столовой, где шторы были опушены, а в камине пылал высокий огонь, меня ждал полдник: яйца, фрукты, чай. Когда со стола убирали, я тут же раскладывал тетради и учебники и делал уроки, пока не приходила служанка накрывать обед.

С уроками редко бывали какие-то трудности, но помню вечер, когда я в отчаянии пытался вспомнить основные формы латинских отложительных глаголов, будучи в состоянии, встречающемся в любом возрасте, когда мозг словно цепенеет. Когда вошла мать, я чуть не плакал. Она латыни не знала, но придумала для меня мнемотехнику, в которой чем нелепее были ассоциации, тем легче проходило запоминание.

—  Molior— ухитряться, — сказала она. — Запомни, моль ухитряется делать дырки в одежде. — Я запомнил это навсегда.