Насмешник

В эту пустыню три раза в неделю приезжала на велосипеде полная и приятная женщина, которая привозила электрическую батарею лечить мои ноги. Эти сеансы и жидкая грязь отмели, по которой меня посылали бродить в отлив по нескольку часов в день, были рекомендованы в качестве средства (действенного, между прочим) для восстановления работы ног. Своей массажистке я по секрету признался, как несчастен в этом заброшенном колледже. Она предложила моей матери отпустить меня пожить у нее. У нее были дочь, Мюриэл, немногим старше меня, и муж, которого она содержала, старый солдат. Дом находился в безлюдном переулке на окраине, окруженный дамбой и соленым болотом, где по воскресеньям собирались группки подозрительного вида картежников. Нам с Мюриэл запрещалось приближаться к ним. Мы наблюдали за ними издали, и, когда они расходились, повсюду на земле оставались обрывки-порванных карт. В конце проулка две дряхлые, как мне тогда казалось, старые девы содержали крохотную школу, куда Мюриэл и я ходили вместе с еще четырьмя или пятью другими детьми. Учеба главным образом состояла в маршировании по парадному залу под звуки рояля. Потом я в течение многих лет получал на Рождество поздравительные открытки от начальниц той школы. Мюриэл время от времени показывала мне свои «глупости», я ей — свои. Другим в классе она сказала, что я сын миллионера из Лондона.

Отец Мюриэл почти каждый вечер напивался, но не сильно. Выпив, он приходил в отличное настроение. Распевал песни и расхваливал меня в лицо вне всякой меры. Мюриэл не любила его, хотя он соорудил нам помост на старом дереве (где Мюриэл и снимала с себя штанишки). Получив еженедельную плату от моих родителей, массажистка отправлялась в город и возвращалась с тачкой, нагруженной разрозненной мебелью и прочими предметами домашнего обихода. Мне она говорила, что все это купила. Теперь я понимаю, что она выкупала их из заклада. Вещи были самые разные — банджо, на котором играл отец Мюриэл, альбомы с фотографиями военных лагерей в Индии, фонограф, фарфоровые вазы, пальто и шинель. Дом был в удивительном духе диккенсовских романов и являл мне старый, не знакомый мне мир. Я был там очень счастлив; настолько счастлив, что забывал писать домой и, в конце концов, получил от отца письмо с выговором. Он написал, а точней, надиктовал, поскольку письмо было отпечатано на машинке, скорее, душераздирающий рассказ о том, как переживала мать накануне моей операции. Припомнил прокаженных, исцеленных Господом, из которых лишь единственный вернулся, чтобы поблагодарить Его. Это послание заставило меня почувствовать, нет, не раскаяние, а ужасную обиду.

Вскоре мои ступни и лодыжки окрепли, я возвратился домой, и окно в иной мир вновь захлопнулось.

4

В шесть лет, перед школой, я самостоятельно нашел себе друзей. Мы гуляли с Люси, и в квартале от дома я увидел троих детей — мальчика моего возраста, другого постарше и их маленькую сестренку, — игравших на куче сырой земли. Ее выкопали, прокладывая дорогу, водосточную канаву и готовя место под фундамент дома. Сразу или чуть погодя они позвали меня присоединиться к ним, и на последовавшие дней десять стали моими ближайшими товарищами по играм. Назову их Роланды.

Строившийся дом с его кучами земли стоял на территории пригородного Хэмпстед-Гардена. Я уже рассказывал, что этот район был заселен главным образом людьми с художническими наклонностями, бородатыми, в бриджах, фланелевых рубахах, иногда даже в сандалиях. Мистер Роланд не походил на них, это был человек в ловко сидящем костюме, важный, который занимал высокий пост в Министерстве обороны. У него был револьвер — предмет безграничной притягательной силы для нас, сильный эрдель сторожил их дом, в то время район был удаленный и полиция появлялась там редко. (У моего отца был только полицейский свисток, которым он никогда не пользовался, как и мистер Роланд своим револьвером.)