Наши добрые соседи

Мне это казалось совершенно очевидным. А ему — нет.

— Все заявляют, у меня нет приемника, и думают, что этого достаточно. Но…

Тут он пододвинул поближе вольтеровское кресло и наклонился вперед, упершись руками в колени.

Я заметил у него на левой руке золотую цепочку.

— Но… можете ли вы мне доказать, что у вас нет приемника?

— Смотрите сами…

— Не я, — заявил он торжественным тоном, — должен предъявлять доказательства, а вы.

И он ткнул указательным пальцем сначала в меня, а затем в Полину.

— Не хватает еще, чтобы я стал доказывать, что у вас нет приемника! Откуда я могу знать, есть у вас приемник или нет? Вы возразите, конечно, что здесь я не вижу приемника. Но разве этого достаточно? Во-первых, я еще не все здесь осмотрел…

Он обвел взглядом комнату, где царил беспорядок.

— Мои ребята, — добавил он с улыбкой, — провели лишь поверхностный осмотр вашей квартиры… В кухне ничего нет, Петипон?

Петипон и другой, те, что сразу набросились на еду, рылись теперь в кухне в ящиках. Они хором ответили с набитым ртом:

— Нет, шеф.

Не знаю, что они сумели отыскать там съестного в наше-то время, хотя Полине порой удается спрятать от меня кое-какие продукты, которые она, уж не знаю как, умудряется раздобыть.

— А потом, все равно, разве это что-то доказывает? — продолжал толстяк. — Ваш приемник может находиться где-нибудь в другом месте, быть в починке к примеру. Возможно, вас предупредили, и вы успели его кому-нибудь передать. К тому же наш визит не слишком вас удивил, вы успели подготовить все ответы заранее, знали, как защищаться.

— Клянусь вам…

— Не клянитесь. Это нехорошо. Потом всегда приходится в этом раскаиваться. Итак, признайтесь, что вы слушаете иностранные передачи, чтобы мы не теряли напрасно время — и мы, и вы…

Он вдруг стал добродушным, веселым.

— Между нами говоря, не такое уж это большое преступление — слушать иностранные передачи… все их слушают… Мы это прекрасно знаем… Да и я сам… Оно и понятно, их передачи интереснее, чем передачи национального радио… Информация у них лучше, и составлены они лучше, чем передачи национального радио…

Но я уперся:

— Откуда мне знать, ведь я-то не слушаю национальное радио.

Он воздел руки к небу.

— Нечего вам пыжиться, мы же свои люди. Эта война слишком затянулась, людям скучно, я прекрасно это понимаю. И вот однажды, совсем случайно, сидя у приемника…

— Но нет у меня никакого приемника!

— Да не прерывайте вы меня на каждом слове, это невежливо.

Однажды, сидя у приемника, вы поворачиваете ручку настройки, тут идут всякие помехи, вы стараетесь их устранить, слышно плохо, вы пытаетесь лучше расслышать… О, без всякого злого умысла, это, скорее, похоже на игру и делается, скорее, из спортивного интереса… Человек не становится заговорщиком только потому, что он слушает иностранные передачи. Иначе придется считать, что вся Франция строит заговоры… Впрочем, в какой-то степени так оно и есть. Но все это не слишком серьезно… немножко слушают радио… немножко строят заговоры… Итак, вы сознаетесь?

И поскольку я отрицательно покачал головой, тон его изменился, стал угрожающим:

— Вы отказываетесь признать факты? Ну ладно. Мы займемся вашим делом. Особенно после того, как вы так уклончиво отозвались о политике премьера Лаваля…

— Да, но позвольте…

— Не позволю! Слишком много вам было позволено. Вот почему мы и оказались в таком положении. Отношение к премьеру Лавалю — это уже может служить тестом. Вы, вероятно, не знаете, что такое тест? Пфеффер, он не знает, что такое тест.

Он сделал жест, выражающий бесконечную усталость и отчаяние. Знай я даже, что означает слово «тест», я не успел бы ему это объяснить. Теперь он обращался только к Пфефферу.

— Видите ли, Пфеффер, когда вы послужите с мое в нашей конторе, вы тоже порой будете чувствовать усталость при одной только мысли о том, с какими людьми нам приходится сталкиваться, иметь дело во время нашей работы. Я имею в виду их интеллект. Да-да. Народ это очень разный. К ним все время надо подлаживаться и следить за своей речью, подбирать нужные слова.

Как по-вашему, дела при этом могут идти нормально? А ведь наш язык — образец ясности и простоты. Подумайте только, что в немецком языке… да, в немецком, если я не ошибаюсь, мне на днях говорил этот офицер из военно-полевой жандармерии, есть слова из шестидесяти, семидесяти букв… так что представляете себе… А здесь эти недоумки даже такое короткое французское слово из четырех букв, как «тест»…

Он замолчал, казалось, у него возникли серьезные сомнения.

— Если я не ошибаюсь, Пфеффер, слово из четырех букв: тест, ведь это пишется не «теист», а «тест»? Нет, я думаю, там действительно всего четыре буквы…

Тут он взглянул на своего подчиненного со снисходительностью, к которой примешивался легкий оттенок презрения.

— Четыре буквы, Пфеффер… Но я все-таки ждал, что вы сделаете мне небольшое замечание. Короткое французское слово из четырех букв… у вас это не вызывает никаких возражений?