Наши будни

Попытка, которую и до этого письма неоднократно предпринимали органы КГБ - распространение клеветы, с помощью которой удалось бы поссорить Сахарова и его жену с их ближайшими друзьями, - тоже указывает на ту "кухню", где готовилось "письмо А. Петрова".

Еще определеннее указывает на эту кухню голословное утверждение письма о том, что названия Группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений и Комитет по правам человека - служат лишь целям маскировки.

Но не из-за названных анекдотов и привычной расплывчатой кагебистской клеветы писалось "письмо Петрова". Нужны были "свидетельства очевидца". И вот они: "На квартире у Гинзбурга я был раз двадцать..." "И видел, как здесь выдавались деньги, сертификаты, обменивались на валюту и наоборот". Что он ничего не видел и не мог видеть - это известно не только Петрову, но и каждому, кто бывал у Гинзбурга. Деньги всегда выдавались только тому, кому они предназначались, без присутствия третьих лиц. Что же касается валюты, то ее у Гинзбургов никогда не было и быть не могло. Кто хоть немного знает сложную советскую систему финансовых взаимоотношений с капиталистическим миром, тому известно, что иностранная валюта в руках советского гражданина, пока он на родине, совершенно бесполезна. Вместе с тем ее хранение равносильно самоубийству, поскольку соответствующая статья Уголовного кодекса предусматривает расстрел.

Во время обыска в декабре 1976 г. Гинзбургу подбросили 1000 немецких марок (ФРГ) и 100 американских долларов. Подбросили грубо, неумело, прямо на глазах жены А. Гинзбурга - Ирины Жолковской. Его самого в это время в квартире не было. Когда он пришел и Ирина рассказала ему об этом, он только засмеялся: "Пусть докажут, что это наша валюта". Посмеялись и мы, его друзья, когда нам рассказали об этом. Но смеяться, оказывается, не стоило. Никто из нас тогда не знал того, что теперь известно достоверно: письмо "Лжецы и фарисеи" в то время уже было написано и лежало в КГБ, ожидая своего часа. А в этом письме было свидетельство: валютные операции А. Гинзбург производил. Значит, надо было при обыске "найти" иностранную валюту, и ее "нашли". Теперь оставалось выпустить свидетеля - "добровольно раскаявшегося инакомыслящего", который "видел" самый факт обмена инвалюты на советские деньги и мог рассказать об этом широкой публике. И вот он свидетель, "честнейший" Петров - "добровольно" через газету разоблачает "валютчика".

Грубо, лживо, шито белыми нитками? Да!! Но судить-то будут специально отобранные партийные судьи за закрытыми дверями в зале, заполненном своей, проверенной публикой. Здесь все пройдет не только с белыми нитками, но и с оранжевыми веревками. Здесь важна не истина, а материал, который, пусть будет и чистейшей клеветой, лишь бы представлял подсудимых неинформированной публике в самом неприглядном свете.

И А. Петров выполняет заказ. Нужно совсем не иметь совести, чтобы приписать Гинзбургу пьянство и разврат. Но А. Петров делает и это. Он даже оснащает свое сообщение об этом такой подробностью, как "выпадение из окна и перелом руки". О "выпадении" и "переломе" А. Петров, возможно, и слышал от матери А. Гинзбурга, но он плохо слышал и не понял, что это было в столь раннем детстве, что никак не могло быть сопряжено с пьяной оргией.

Прочитав письмо, невольно вспоминаешь Шекспира: "Гнусному и доброта, и мудрость, кажутся гнусными; грязи только грязь по вкусу".

Мы еще долго говорили с женой о письме А. Петрова и вопросах, выяснившихся на пресс-конференции. Жена продолжала настаивать на том, чтобы люди, знающие А. Гинзбурга и его семью, выступили с разоблачением клеветы. Она надеялась, что быстрая реакция на клеветническое письмо может послужить хоть незначительным препятствием на пути к аресту. Я согласился с этим, но из-за позднего времени, нездоровья и сильного утомления пришлось отложить составление письма на завтра. Когда я проснулся утром 3-го, у жены был готов проект. Мы его обговорили, подправили и отдали на машинку.

В 8 часов вечера наше письмо было вручено иностранным корреспондентам. Мы были уверены, что это действие предварит арест. Через два часа выяснилось, что мы заблуждались. Зашли ближайшие наши друзья - люди огромного мужества и человечности - Татьяна Великанова и Александр Лавут. Они уже знали об аресте А. Гинзбурга и сообщили нам, что его взяли в 8 часов вечера 3-го февраля 1977 г., т. е. как раз в то время, когда мы вручали письмо корреспондентам. Ясно стало, что мы опоздали. Надо было предпринимать иные меры. О них и пошел разговор. Начинались обычные "диссидентские" заботы, возникающие каждый раз, когда жестокая рука произвола вырывает кого-нибудь из наших рядов.

2. Чей же это голос?

Вечер 3-го, наступившая ночь, 4-е и 5-е февраля прошли в тревоге. Мы понимали, что одним Гинзбургом дело не ограничится, что предстоят еще аресты. Нам думалось, что удар будет обрушен на Группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений. Подтверждение не задержалось.

В субботу (5.02.77 г.) сын принес вечерние газеты. Еще с порога он воскликнул:

- Мама, смотри, какой журнал!