Нашествие с севера

— А припомни-ка, Смыга, сколько серебра я с тебя содрал, когда пропускал прошлым летом в Храмовую крепость… Ты тогда еще мастера Олфа сопровождал, — сказал Корн, слезая с коня.

Когда он подходил к стражнику, чтобы дать ему получше разглядеть свое лицо, тот уже протягивал ему монету, как бы желая вернуть ее хозяину. Но Корн отстранил его руку.

— Ну, во-первых, это Доната монета, а во-вторых, он не против будет, если она тебе достанется. У нас таких много, а тебе от оборотней она ох как пригодится.

— А ты давай веди нас в замок, к Олфу! С нами гонец издалека, эллор благородный! — крикнул Донат.

— А вот этого я не могу, — ответил стражник. — Мне тут еще караулить и караулить, а уходить не велено. Вот с первой утренней стражей мастер Олф сам сюда пожалует и отведет, куда надо… А пока с нами в дозоре посидите, только коням своим скажите, чтоб не ржали, а то всю нечисть нам распугают.

Рассвет ожидался еще не скоро… Служители отвели трех коней в небольшую ложбинку, в которой скучало еще не меньше дюжины стражников, расстелили тут же рядом попоны, забрались в спальные мешки из оленьих шкур и вскоре задремали. Один только Элл никак не мог уснуть, несмотря на то, что ночное путешествие его утомило уже давно. Поможет ли ему лорд, а если поможет, то когда и как — вот что его волновало. Стражники сидели молча в темноте, говорить или развести огонь — означало выдать себя, никто не хотел упустить оборотней, если они вдруг забредут сюда, и уж тем более никто не хотел оказаться жертвой внезапного нападения…

Лишь под утро он поймал себя на том, что ему снится-таки сон: он, Элл Гордог, Хранитель ворот Пальмеры, стоит в одиночестве посреди заснеженной равнины, бьет одним камнем о другой, высекая снопы искр, и пытается поджечь снег у себя под ногами. И снег на мгновение вспыхивает, но тут же гаснет, не успев разгореться, а откуда-то издалека слышится размеренный топот врагов. Он поджигает свой меч и мчится навстречу то ли гибели, то ли победе, то ли чему-то неведомому, о чем не стоит думать, искушая судьбу.

Разбудил его рожок, приветствующий утреннюю зарю. Служители уже скатывали попону и мешки, стражники торопились разжечь костер, чтобы хоть немного согреться — предстояло еще протопать пешком лиги четыре по утреннему морозцу, и они хотели прогреть обледеневшую за ночь одежду. Смыга, который на этой заставе был старшим, пытался взбодрить остальных развеселыми байками и болтал без умолку:

— А вот прошлой зимой в Оленьей роще мы вот так же в засаде сидели, да и Симон, который сейчас в четвертой сотне сотником, прямо в ложбинке и задремал, а под щеку, не будь дураком, меч плашмя положил, да во сне то ли зевнул неудачно, то ли облизнулся, да только язык-то у него к мечу и примерз. Проснулся, а оторвать-то не может — больно. Так до утра и просидел, аж весь язык побелел. Ну, наутро водицы согрели, стали отливать. А как меч от языка отвалился, он и кричит, мол, грогу мне поднести железку запить. Тут его мастер Олф как двинет кулачищем под ребра. Ты, говорит, меч боевой железкой называешь, в следующий дозор, мол, с кочергой пойдешь, и меч-то у него отобрал. А Симон-то днем и вправду кочергу отыскал потяжельше да и заточил ее. Серебряную деньгу не пожалел, расплавил да напаял сверху. А когда он другой ночью той кочергой двух оборотней прибил, да так, что обе шкуры в решето, Олф его тут же над дюжиной поставил…

Так и не заметили, как до замка дошли. Ворота были уже открыты, мост опущен, караул сидел в караулке, изредка выглядывая, не идет ли кто. Казалось, что Холм-Дол переживает самые мирные времена, какие только бывают. Так оно и было, но только днем. А дни становились всё короче… Стражники прошли в ворота, а гостей Смыга завел в караулку и велел там сидеть, пока он не доложит об их прибытии. Долго ждать не пришлось. Не успели они выпить со стражниками по кружке круто заваренного долинника, как в караулку чуть ли не вбежал сам старший герольд и пригласил их подняться в покои лорда.

Элл уже приготовился к тому, что в третий раз придется повторять свой рассказ, и он думал о том, как сделать его короче и при этом не упустить ничего важного, ничего такого, что могло бы заставить лорда Бранборга выступить с войсками на помощь Пальмере. Прошло уже три недели, как он покинул родной берег, и могло оказаться, что если даже помощь придет немедленно, всё равно будет уже поздно… Гордога и его спутников провели прямо в трапезную, где уже сидели и сотники дружины и ночной стражи, какой-то совершенно седой старик, худой, как щепка, красивая молодая дама, одетая почему-то в простое дорожное платье, другая дама, похоже, что сама леди… Она стояла за креслом лорда, положив белую ручку ему на плечо. По всему было видно, что она боится вестников, вернее, тех вестей, которые они принесли, боится, что вести принесут скорую разлуку, которая может оказаться долгой, которая может оказаться навсегда…