Наше житье

Тяпка, маленькая, всклокоченная, нелепая, как обезумевшая от ужаса коричневая шерстяная рукавица, бросилась с громким, отчаянным визгом на Затаканова, подпрыгнула; упала и вдруг вцепилась крошечными своими зубками в башмак актера.

Вошедший в роль Затаканов не прервал своей реплики и только лягнул ногой.

Собачка отлетела далеко и, стукнувшись мордой о край суфлерской будки, пролежала несколько мгновений ошеломленная. Поднялась медленно, постояла, опустив голову.

Между тем Арвидова уже встала во весь рост и, упав в объятия актера Затаканова, вопила:

— «Так ты любишь меня, Жозеф! О, счастье! Ты любишь!»

И она обнимала Затаканова и целовала его мимо уха, прямо в воздух, и смеялась не удававшимся ей счастливым смехом.

Тяпка на минуту оторопела и вдруг поняла, и, тихо взвизгнув, кинулась к обнимающейся парочке. Она, видимо, отшибла бок, потому что хромала обеими левыми лапами, но, тем не менее, прыгала вокруг и лаяла коротким счастливым лаем и так сильно виляла хвостом, что даже все тело у нее вихлялось из стороны в сторону.

Своим безумным энтузиазмом, своей восторженной, бьющей через край радостью она давала все, чего не хватало главной героине, и так как участвовала в картине сама, то общее впечатление получилось то, какого требовал режиссер.

— Ничего, — сказал он автору. Можно не отнимать роли у Арвидовой, она с ней, пожалуй, справится. Последнюю сценку она провела даже с огоньком. Удивляюсь, но должен признаться, что она может иногда сыграть с душой.

* * *

Арвидова пообедала в ресторане с поручиком Барским.

Тяпка оставалась дома, прыгала на подоконник, слушала, шевеля ушами, шумы и шорохи, обнюхивала порог и визжала.

Вернувшись Арвидова бросила Тяпке шоколадинку, которую Тяпка взяла из вежливости и потихоньку засунула под диван, — она не ела шоколада.

Арвидова легла отдохнуть до спектакля и быстро заснула.

Тупое лицо ее с приоткрытым ртом, казалось, внимательно прислушивалось и удивлялось собственному храпу.

На ковре у дивана свернулась колечком Тяпка.

Она долго укладывалась, кружилась на месте, — у нее болел бок. Потом уснула и вздрагивала во сне, и тихо, сдавленно лаяла одним горлом, переживая снова и вечно все муки любви, нечеловеческой, преданной, робкой и самозабвенной.

Париж

Программа была закончена.

Все, что обещала пестро размалеванная афиша в вестибюле, было выполнено.

Певица веселого жанра пропела две песенки с припевом и присказом, так как между словами песни она успевала говорком вставлять свои замечания, вызвавшие радостное ржание публики.

Потом тощая стриженная девица пела о каких-то индусах, аккомпанировавший ей гитарист мандолинной дрожью перещипывал струны и постукивал по деке, чтобы создать восточное настроение. Свет был полупотушен и над неясно темнеющими фигурами слушателей вскидывались худые руки певицы, казавшиеся оранжевыми от блеска желтого платья.

— Уу! Уу! — гудел припев.

Потом сам хозяин, обладающий хорошими намерениями, но скверным голосом, тихо простонал о чистой нежной любви к чистой и нежной девушке.

Отяжелевшие лица поднялись над бутылочными горлышками, торчащими из серебряных ледяных ведер, уставились мутные глаза. Слушали слова о чистой любви и нежной с напряженным выражением почтительного соболезнования, точно певец рассказывал о предсмертных минутах своей высокопоставленной тетки.

— Char-mant!

Программа кончилась. Чего же дальше? Исполнитель — сам хозяин — и тема любовь. На этом можно покончить.

Публика была предоставлена самой себе; до закрытия оставался всего час.

Женщины с искусственно томными лицами прижимались к своим кавалерам, говоря искусственно пламенными глазами другим кавалерам за другими столиками:

— Насколько лучше было бы мне с тобой!

Стриженная, востроносая девчонка закинула тонкую, грязную у локтя, руку на шею своего соседа, звонко чмокнула его в обе щеки и, гримасничая, поглядывала на других — видят ли, какая она забавная и веселая.

Сосед ее, красивый бледный юноша, тихо отклонял ласки, боясь за целость своего пробора, тонкой белой ниткой делившего его черные, упруго блестящие, словно лакированные, волосы.

Все устали. Смятые салфетки скользили на пол с мокрых, залитых вином скатертей, задевая пустые бокалы. Липкие руки бессмысленно протягивали, находили и сжимали такие же липкие руки. Лакеи подавали счета, почтительно прикрыв от постороннего глаза сложенную записочку. Гитарист укладывал в футляр свою гитару.

И, вот, в этот момент входная дверь распахнулась, и вошла новая компания: высокий бритый господин с огромной челюстью, рыжая дама в проступивших через пудру веснушках, молодой человек без всякой внешности и старуха.

Все притихли. Стоявшие снова опустились на свои места. Хозяин, вдруг сделавшийся меньше ростом и круглее лицом, почтительно кланяясь, спросил что-то у господина с челюстью. Лакеи спешно вытащили откуда-то столик и втиснули его вперед к самому роялю, слегка помяв благоговейно прижавшегося к стенке гитариста.

Новые гости торжественно проследовали на свои места.