Наше житье

Госпожа Амалия Штрумф обладает сорокапятилетним возрастом, пятипудовым весом и небольшим поместьем в окрестностях Берлина.

В санаторию она приехала, чтобы утереть нос всем своим соседям. Пусть поймут, что она — птица важная. Может ездить за триста километров. Но первые же дни лечения потрясли всю душу Амалии до основания: доктор запретил ей кофе со сливками и кухены.

Амалия покорилась, но душа стонала. Утром, проходя мимо булочной, Амалия приостанавливалась, смотрела на печенья, торты и пирожные и шептала их названия шепотом тихим, глубоким и страстным, как шепчут влюбленные женщины имя своего любовника:

— Занфткухен… Шмандкухен… Беренкухен… Цвибак… Цвибак… Цвибак…

С трудом отрывалась она от окна и шла, качаясь, с полуоткрытыми, опьяненными глазами.

Шла в санаторию, тупо жевала салат с лимонным соком и молчала весь день. Молчала потому, что о чем же можно говорить, когда душа плачет, и стонет, и шепчет:

— Цвибак… Цвибак… Цвибак!..

А ночью, когда сон (сон — счастье несчастных) смежал ее посоловевшие очи, она видела себя в своей собственной столовой, и в одной руке у нее была чашка кофе, а в другой — кусок торта с битыми сливками. А кругом сидят соседи с благоговейными лицами и с начисто утертыми носами.

От постоянного тихого, заглушенного страдания Амалия сделалась сентиментальной, и однажды вечером, когда в зале санатории молоденькая венка спела модный романс:

«Du kannst sie wohl verlassen,
Vergessen kannst du sie nisht».[1]

Амалия опустила голову и тихо заплакала.

Да! Конечно, она могла отказаться от занфткухена, и от шмандкухена, и от цвибака. Да! Отказаться, но не забыть. Забыть, — никогда!

* * *

Но вот наступил перелом.

Отрешенная от земных радостей, Амалия стала искать удовлетворения в области тонких душевных переживаний. Она стала интересоваться чужими флиртами, чужими романами, чужими цветами, чужими письмами и чужими скандалами.

Вот идет по улице дама.

Амалия приостанавливается и смотрит куда она идет.

— Эге!

С другой стороны улицы идет господин. Ну, конечно, он сейчас встретится с дамой. О, ужас! Ужас! Какие нравы! Она, наверное, замужняя. Бедные ее дети!

Но что это! Господин не подошел к даме и даже не поклонился. Странно. Неужели они незнакомы? Ну, нет! Амалию не так легко провести. Она отлично понимает, что это только притворство. Это все делается, чтобы отвести глаза! Несчастные дети, — такая мать!

Амалия спешит к своей единомышленнице, к фрау Нерзальц из Франкфурта, почтенной и честной женщине, томящейся по жаренной колбасе с капустой.

— Вы слышали, фрау Нерзальц, какой ужас! Та дама, что носит красную шляпу… О, я даже не могу сказать! Бедный муж! Несчастные дети.

— Ну, как так не можете сказать? Вы все-таки скажите.

— О, нет, я не могу. Но вы, вероятно, уже сами догадываетесь?

Но фрау Нерзальц трудно оторвать свое воображение от жаренной колбасы, и она настаивает:

— А все-таки скажите!

Тогда Амалия наклоняется к ее уху и шепчет:

— Она и тот длинный господин делают вид, что даже незнакомы. А? Каково!

Фрау Нерзальц забывает колбасу и капусту.

— А сами, значит, уже… ай-ай-ай! Ну как это можно держать их в санатории, где живут честные женщины.

— Ужасно! Я сегодня подумала: вдруг бы здесь была моя дочь и увидела такую сцену: он идет, она идет — и не кланяются. Что бы могло подумать невинное дитя? Ужас!

* * *

В коридоре своего пансиона как-то утром Амалия встретила новую жиличку, молодую веселую даму. Дама шла, постукивая каблуками, и напевала что-то, прижимая к лицу большой букет красной гвоздики.

Все это Амалии не понравилось и показалось подозрительным. Зачем стучит, зачем поет и зачем букет?

Жиличка оказалась соседкой по комнате.

И это было обидно.

— Туда же, поселилась рядом. Хороши порядки! Каждый может приехать и поселиться.

Вечером Амалии послышалось, будто соседка с кем-то разговаривает. Приложила ухо к стене, — тихо.

— Ну, конечно, они говорят шепотом. Разве можно такие вещи вслух говорить, самим стыдно себя слушать. Несчастные дети, — такая мать!

Уходя ужинать, Амалия сказала горничной:

— Напрасно вы подобных дам к себе пускаете…

— А что? — удивилась та.

— Да вот увидите.

Амалия была загадочна и зловеща.

* * *

Ночью, проснувшись, вдруг услышала она шорох в соседней комнате.

— Ага! Началось! Подождите, голубчики. Я вам покажу, как разводить романы в честном доме.

Она долго прислушивалась. Наконец, решилась: вышла на цыпочках в коридор и приложила ухо к соседней двери. Было тихо. Долго было тихо. Но вдруг раздался спокойный, густой и мерный храп. Это был мужской храп. В этом Амалия ошибиться не могла. Так храпел ее покойный отец, так храпел ее муж и так будет храпеть ее сын. В этом ошибиться нельзя.

Женский храп бестолковый, неровный, короткий, сконфуженный.

А за дверью храпел мужчина, и в добавок с полным сознанием своих на то прав.