Наша девочка

Мне нравилось сидеть по вечерам на скамейке перед домом и лузгать семечки – я наконец освоила это приятное занятие: зубами разгрызать семечко, вытаскивать языком ядрышко и сплевывать кожуру на землю. Нравилось смотреть на гору. Но иногда мне было очень грустно. Когда светило солнце, мне нравилось просыпаться, вставать, заниматься делами. Но когда обрушивался ливень, именно ливень – легкого, грибного дождя здесь не бывало, – то я вспоминала маму. Я уже знала, как это происходит – вдруг на небе сгущались тучи и на село кто-то выливал ведра воды. Мы сидели дома – тетя Соня пела колыбельные Тамику, который боялся грозы, тетя Тамара гадала на картах, раскладывала долгий пасьянс, я вязала, а Наталка маялась от скуки или сбегала на зимнюю кухню – строгать палки, шлифовать крючки и вязать веревки с узлами, чтобы было проще карабкаться на дерево.

В такие моменты я едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Солнечное село вдруг превращалось в мрачное, зажатое между горами убежище, из которого нет выхода. Мне даже казалось, что мама никогда меня отсюда не заберет. И больше ничего в моей жизни не будет. Я буду кормить кур, подметать двор, потом меня отдадут замуж, я рожу ребенка и снова каждый день буду кормить кур и подметать двор. Если не куры, то будет огород, белье, готовка и другие домашние дела, конца которым нет и не предвидится. В такие «мокрые» дни я очень уставала от хлопот по хозяйству – тетя Соня научила меня чистить картошку, тетя Тамара – обрывать цветки. К вечеру у меня не оставалось ни одной мысли, кроме как добраться до кровати и уснуть. Я научилась рубить дрова, делать щепочки, чтобы разжечь печку – жара, немыслимая, испепеляющая, внезапно сменялась пронизывающим холодом. Тетя Тамара велела разжигать печь, чтобы я могла согреться. Наталка говорила, что летом никто печь не топит – дрова экономят. И вдруг тяжкое состояние, ливень, который два дня не давал выйти из дому, сменялись слепящим солнцем. Казалось даже странным, что еще вчера мы топили печку – сегодня было не продохнуть от духоты. Тетя Соня закрывала окна, и мы с Наталкой мыли в доме полы, оставляя пленку воды. Так было прохладнее. В детской комнате, где спал Тамик, тетя Тамара вывешивала на окна мокрые пеленки, чтобы не было так жарко и душно. Но даже это не спасало, и все мечтали о дожде. Я же выползала во двор и грелась. Мне очень хотелось согреться. Я сидела на самом солнцепеке и чувствовала, как жар проникает в ладони и в ноги.

– Каринка, уйди в тень, – говорила мне тетя Соня. – Нельзя девочке быть на солнце!

– Почему?

– Потому что у красивой девушки должны быть белая кожа и черные брови. Черные ресницы и алые губы. А если девушка будет загорелая, с выгоревшими бровями, она никому не понравится. Ты же хочешь быть красивой?

– Мам, мы уже загорелые! – хохотала Наталка.

На солнце у меня выгорели волосы. Я стала почти блондинкой, что очень нравилось тете Соне и тете Тамаре: они считали, что мои белые волосы – это большая ценность. Мне же нравились чернючие, как уголь, волосы Наталки. Кудрявые, густые. Я восхищалась своей подружкой и совсем не считала себя привлекательной, отчего очень страдала. Если мама меня здесь оставит насовсем и мне придется выходить замуж, то кто меня такую возьмет? Мишка точно не возьмет. Я не знала, отчего горше плакала – от осознания того, что мама меня оставила насовсем, или оттого, что я никогда не смогу понравиться Мишке.

Но когда было солнечно, домашние заботы, столь ненавистные во время ливня, становились спасением. Они отвлекали от тяжких мыслей и даже приносили удовольствие. Мне очень нравилось пропалывать палисадник тети Сони – сажать новые цветы, подрезать старые, подравнивать клумбы. Я полюбила возиться в земле и могла провести в палисаднике несколько часов – поливать цветы, пересаживать их, окапывать и придумывать новую клумбу. Тетя Соня говорила, что у меня легкая рука – что ни посажу, все растет. И не запрещала мне возиться с цветами. Она говорила, что я – идеальная дочь, счастье для любой матери: сажаю цветы, вяжу, помогаю на кухне. Не то что Наталка.

Моя подружка, в этот момент натягивая леску на новый самодельный лук, только хмыкала и показывала мне язык. Она совсем не обижалась, не умела обижаться. Я же копила обиду на маму за то, что она меня оставила, и ничего не могла с собой поделать. Еще в городе я могла обидеться на подружку и перестать с ней «дружить». Обиды я помнила долго и спустя месяцы могла точно сказать, что именно я посчитала обидным. Наталка была совсем другой. Она, при всей своей смелости и дерзости, беспрекословно подчинялась родителям. Обижаться на тетю Соню или дядю Давида ей даже в голову не приходило. А дружба у нее была только на веки вечные, как она сама говорила. По-другому дружить невозможно. Благодаря Наталке я тоже становилась отходчивее и легче. Первой заметила перемены во мне тетя Тамара.