Наш Современник, 2006 № 06

Олень — это поэт, идущий к чистой воде, к источнику жизни, ко Христу. Лев — мир, жаждущий насытить свою плоть красотой и кротостью оленя. Мирская власть, власть греха, власть смерти — вот тема последнего цикла стихотворений Пушкина, и первое из них поэт так и назвал “Мирская власть”.

Когда великое свершалось торжество,

И в муках на кресте кончалось Божество,

Тогда по сторонам животворяща древа

Мария-грешница и Пресвятая Дева

Стояли, бледные, две слабые жены,

В неизмеримую печаль погружены.

Но у подножия теперь Креста Честнаго,

Как будто у крыльца правителя градскаго,

Мы зрим поставленных на место жен святых

В ружье и кивере двух грозных часовых.

Теперь можно только гадать, где видел поэт часовых, стоящих у Креста, — ни в одном храме это было бы невозможно. Такое могло случиться на выставке К. П. Брюллова, где была представлена его большая картина “Распятие”. Её могли охранять часовые. Но каким бы ни был повод к написанию этого стихотворения, важнее его суть: государство присвоило себе Образ Спасителя, предмет Веры простых людей!

К чему, скажите мне, хранительная стража? -

Или Распятие казенная поклажа,

И вы боитеся воров или мышей? -

Иль мните важности придать Царю царей?

Иль покровительством спасаете могучим

Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию?

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

Того, Чья казнь весь род Адамов искупила,

И, чтоб не потеснить гуляющих господ,

Пускать не велено сюда простой народ?

Это спасительное религиозное напряжение, в котором поэт пребывал в последний год своей жизни, оставалось для него единственной, еще не оскорбленной жизненной ценностью. Возможность утраты этой связи с Божеством вызывала в нем страх неизбежного возмездия. Этот страх ощутимо присутствует и в предсмертном цикле его стихотворений.

Как с древа сорвался предатель-ученик,

Диавол прилетел, к лицу его приник,

Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной

И бросил труп живой в гортань геенны гладной…

Живой труп. Ему уже приходилось умирать, но оставаться жить мертвецом. Дьявол одушевляет того, кто отторгает от себя Бога. Вот почему в “Отцах пустынниках” он молит Бога оживить в его сердце дух смирения, терпения, любви и целомудрия. Поэт больше не хочет быть живым трупом. Он рисует казнь, уготованную предателю Христа.

Там бесы, радуясь и плеща, на рога

Прияли с хохотом всемирного врага

И шумно понесли к проклятому владыке,

И сатана, привстав, с веселием на лике

Лобзанием своим насквозь прожег уста,

В предательскую ночь лобзавшие Христа.

Спаситель окружен государственной стражей. Мирская власть предательски лобзает Христа. Но поэт не может уподобиться Иуде. Путь борьбы, избранный апостолом Петром, он предпочтет позже, когда мир полностью вытеснит его из жизни. “Все взявшие меч, мечем погибнут”. Зная об этой неизбежности, поэт ищет пути возможного продолжения жизни в обход тех ценностей, которые общество поставило выше Бога.

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспоривать налоги,

Или мешать царям друг с другом воевать;

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова.

Монолог Гамлета поэт вспомнил не случайно. Но “Быть или не быть?” — не его вопрос. “Как быть?!” — вопрос поэта. Однако его стих омрачают несвойственные прежде поэту нотки раздражения.

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая потребна мне свобода:

Зависеть от властей, зависеть от народа -

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…

Здесь поэт останавливает ход мысли. Он отступает от последней строки, делает прочерк и начинает другое стихотворение — тем же размером, с тем же количеством стоп, как если бы оно было продолжением первого.

Напрасно я бегу к сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам…

Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий.

Но что же это значит? Отказ от дела христианина, признание своего бессилия перед лицом могучего греха? Неужели нет путей к спасению? На что способен человек, теряющий веру в себя? Поэт рисует бегущего льва как символ необоримого греха и завершает неоконченное стихотворение, пользуясь рифмами трагического четверостишия:

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

— Вот счастье, вот права…

Еще год назад, жаждущий спасения странник, “духовный труженик”, он бежал от мира к Божественному Свету, “чтобы узреть, оставя те места, спасенья верный путь и тесные врата”. Теперь, не в силах продолжать спасительный побег к “сионским высотам”, он мечтает стать одиноким скитальцем, сторонним наблюдателем Божьих замыслов о мире, ценителем искусств. Он больше не в силах сотрудничать с Богом, он будет угождать “себе лишь самому”, своим прихотям.