Наш Современник, 2005 № 11

Одета всегда по-своему, на манер земляков одной из деревень под Козельском, откуда была взята замуж: на голове два платка. Один белый, ситцевый, повязан под круглым подбородком, другой скатан в скатку, служит налобником, «утужает голову, чтоб не болела».

— Отец дегтярщиком был. Гнал деготь, развозил по деревням, продавал. Отроду скупился. В одной деревне зазвали его за стол, опоили самогонкой. Одни угощали, другие пробку из бочки выбили и весь дёготь на землю слили. Целая лужа. Не подберешь! Так и проучили. Токо уехал — вся деревня бегала с хомутами, с седелками, со всякой кожей, кунали тряпку и смазывали для носкости… Ямный дёготь был, чистый…

За лесом хутарь стояла. Жили мы там с двадцать четвертого по тридцатый год. Шесть дворов. В тридцатом купили здесь хату. Вселились, развесили кумашные занавески, а на второй день сгорели от соседей. Получил отец страховку, пошел в Дудино искать сруб. Уморился по дороге, лег отдохнуть. Встал — кошелька с деньгами нету. Чуть сердце не разорвалось. Вернулся назад — нашел на земле. Всю жизнь потом Богу молился. И нас научил.

— Первое время колхозов дичились, а потом присмотрелись — можно жить! Нам кому не молить-ца, на колени становить-ца. Особенно радовались бедные, незажиточные — у них ни скота, ни плуга, ни бороны, а сравнялись со всеми. Общая работа, общий порядок. Можно и лошадь взять, попросить у председателя дров привезь, в больницу съездить. А от работы можно и отвертеть-ца. Лодыри да пустомели, у кого руки — крюки, ни за какое дело не умеют взять-ца, как были бедными, зануждёными, так и в колхозе остались голь голью. Я вырабатываю за месяц примерно шестьдесят и больше трудодней, а он примерно двадцать да тридцать. Я получаю хорошо, а он работал шажком и получает кило с мешком. У меня скотина сытая, полный двор, хочу — ем мясо с мясом, хочу — продаю на базаре. Так и в любом другом деле. Одни в лютый мороз едут в лес, бывало-ча, в одних холстинных штанах, огонь на ходу, в санях жгут, чтобы не замерзнуть, а другие на печке дрыхнут — есть разница?

— Богачей больших не было, а среднего классу много. Эти долго осматривались, как бы не прогадать! Их и раскулачить нельзя, и принудить — тоже! Да с властью не поспоришь. Усадьбу под капель подрежут или у черта на куличках дадут. Поартачишься год-другой — сам в колхоз запросишся! Иной со слезьми, а идет. Лошадь отдает колхозу, а плуг дома прячет. Где плуг? Где хомут? Ай ты без хомута пахал? Глядишь — несет!.. А чего было нe вступать? Нынче смеют-ца умники — работали, мол, за трудодни, за палочки. Но дело-то не в палочках, а в том, что на эти палочки выдавали. А выдавали так, что возами возили со склада. Прежние середняки и в колхозе не потерялись, теми же середняками стали, токо колхозными. У них и одежа, и обужа хорошие, на столе и мясо, и молоко, и масло конопляное — сами били, и мёд свой, и селедка из Керчи, бочонками продавали. Какого рожна ишо надо человеку? А у лодыря — ничего. Он первым в колхоз ступил — первым и побежал из него. В отход. На производство. Он думал, что в колхозе можно будет дурью маять-ца и получать наравне со всеми, а ему сказали — погоди! Как потрудился, так и получи! Справедливость была! Хороший учет. Если бы нас позвали тогда обратно в единоличники — Боже упаси, не согласились бы! И на работу, и с работы с песнями ходили. Жили дружно, сознательно. Власть уважали.

А гулянья какие были!.. В гости шли артелями!..

Война, проклятая, все поломала…

Пришла в дом баба Поля.

— Деточки мои, не забыли, позвали!..

Не только у меня — у всех в деревне какое-то особенное отношение к ней. И потому, что она в свои восемьдесят лет выглядит здесь выгоднее других — высокая, статная, грамотная, была в свое время и председателем здешнего колхоза, и бригадиром, и звеньевой, и потому, что судьба ей досталась самая страшная даже на фоне адских судеб бабы Лены и бабы Кати — из пяти ее взрослых детей, трех сыновей и двух дочерей, за какие-то несколько последних лет не осталось никого: одного источил рак (работал в институте Ашхабада), другого «придавило шахтой» на Украине, третий сам отравился из-за бабьего подола (сжег себе нутро неразведенным уксусом). За сыновьями последовали и дочери. Одна попала под ток высокого напряжения (работала где-то под Кишиневом), другую, младшую, наследницу материнской красоты, убил ревнивый муж-грузин, у себя же дома, из ружья, на глазах детей. Ко всем ездила на похороны, всех проводила, всех обмыла слезами. А кто проводит ее?

Изо всего красивого могучего рода бабы Поли осталась несчастная внучка, беженка из того же Ашхабада, живущая в соседней деревне.

— Сорок первый год, — вступила она в нашу беседу. — Восьмого октября немцы взяли Козельск. Осень…