Наш Современник, 2005 № 11

Счастливым причалом для путешественников оказалась деревня Сергиевская, привольно раскинувшаяся на высоком левом берегу Сухоны. Не знаю, какая изба была первой, в которую вошла Джанна не как гостья из Москвы, а как художник, с альбомом, прижатым к груди, с сумочкой, в которой ждали своей минуты фломастер и тушь; вошла, твёрдо зная, зачем: нарисовать хозяйку, привлекшую её внимание ещё при первом знакомстве (в магазине, кажется), поразившую её скорбью в глазах, видимо, вдовьей, и гордо поставленной головой. Приветливо встреченная ею, села напротив, развернула альбом, достала фломастер и, чтобы не смутить женщину необычным для неё действом, завела разговор, намеренно пустяшный. Хозяйка — дело привычное — запросто пристала к нему… А через минуту-другую, как-то незаметно, само собой, пустяшное отвеялось в сторону, и разговор пошёл о пережитом, местами — самом сокровенном: известно, в каждой бабьей душе этого добра под завязку.

Так-то оно так… Но вот одна из согласившихся было «посидеть» перед художницей часок-другой, когда дошло до дела, вдруг задумалась, головой покачала и вымолвила: «Если всё рассказать…» — и опять замолкла: в горле, догадалась Джанна, вместо слов — комок, который, как известно, не проглотить. Поднесла женщина к губам кончик платка, повинилась: «Нет, не могу говорить…»

Но на следующий день всё-таки переборола себя…

…Летом дело было. Пошла она, в сумерках уже, с серпом да верёвкой травы корове нажать. Не то чтобы с оглядкой, а торопко всё же нахватала охапку, связала, за плечо перекинула и, согнувшись в дугу, ко двору посеменила. И вдруг голос, да не чей-нибудь, а бригадира: «Смотри, Нюрка, Бог накажет: в воскресенье работаешь». Почувствовав жар в лице, то ли крикнула, то ли пискнула, не останавливаясь: «Бог, чай, не без глаз!» Самой полюбились эти слова — и как оправдание перед Богом, и как достойный ответ начальству.

В таком состоянии души Джанна и изобразила женщину, написав, тем же фломастером, её слова — выше, ниже рисунка… И удивилась: преобразился рисунок, зазвучал, проявив не только бытовую суть свою, но и нравственную, социальную!

В разговоре со следующей натурой — тоже женщиной, пожалуй, самой старшей из всех, на первый план вышли воспоминания о бабьих страданиях в годы войны. Джанна уже заканчивала портрет собеседницы, а та, оставаясь памятью всё ещё там, в лихолетье, продолжила:

— Вспомнили бы, как в войну-то пахали… — она обращалась к нынешним пахарям-сеятелям, — …безо всякого горючего, на одних горючих слезах…

Джанна чуть не вскрикнула от восторга: такой неожиданный, такой выразительный образ! Поэт позавидует!

Другая женщина (Джанна изобразила её в обычной позе деревенской собеседницы — в завязанном под подбородком платке, в резиновых сапогах, со сложенными на коленях вконец изработанными руками) припомнила все беды, обрушившиеся за прожитые годы на деревню (то из колхоза не отпускали, то, наоборот, принуждали по своим огородам разбежаться), и подвела итог горьким воспоминаниям:

— Уши бы не чуяли, глаза бы не видели, что с нами творят!

Невольно подумалось: с такою бы «речью» да на высокую трибуну, думскую, например… Да где там… Трибуна эта теперь только для профессионалов…

Листаю альбом мужественной землячки и не перестаю удивляться не только зоркости её глаза (это естественно для художника), но и гражданственной, социальной остроте её слуха. Не каждый художник уловил бы в исповедях дере-венских женщин самые сокро-венные для них мысли. А она уловила.

В середине 90-х годов гражданственная грань её таланта, её характера прояви-лась наиболее резко.

…Мужчина, которому, судя по рисунку, под шестьдесят, на вопрос: «Думаешь, чего дальше будет?», — вопрос задел за живое — отвечает: «Если так же базарить — ещё смешнее будет».

Не «хуже», как вполне естественно было бы услышать тут, а «смешнее»: случается же смех сквозь слёзы…

Ясно: камень на душе у человека. Свидетельством этому и отрешённость во взгляде, и вяло сцепившиеся пальцами руки, и эти тяжёлые слова: «базарить», «смешнее»… В них для мужика всё: и «перестройка», на которую он клюнул, и её итог, и даже невесёлая перспектива.

Несколько слов ещё об одном портрете, неожиданном в ряду уже отмеченных: «Женщина, кормящая грудью ребёнка». Наслаждаясь богоданным чувством материнства (хотя ребёнок этот у неё уже третий), она размышляет вслух о времени, в котором он родился, и, как всякая мать, тревожится за его судьбу. Она буквально воркует над «своей кровиночкой»:

— Ондрюша, хороший-от мальчик… Вот какая жизнь пошла… Ишь удумали! Танки на людей… Худые дядьки… А ты кушай, ягодка, и рости… Выростешь большо-ой! Потом с Витей, с Васей, троё, поедете в поле и спросите: «А кто тут хозяин?»