Наш Современник, 2005 № 07

Характерно, что, говоря о Булгакове, П. Палиевский постоянно прибегает к имени Шолохова («С этими двумя Михаилами мы уж как-нибудь переберемся в XXI век»), к сопоставлению двух классиков, решавших — каждый — свою главную задачу.

Какова она была у Булгакова? «К своей главной теме, — говорит П. Палиевский, — Булгаков подошёл в „Белой гвардии“ (1925 г., начата в 1923 г.). Это был роман о центральном духовном пути интеллигенции среди взаимоисключающих требований времени. Книга предваряла основной своей проблемой шолоховский „Тихий Дон“, начатый в те же годы. Герои её с пониманием относились к стремлению большевиков сменить изживший себя строй; ни в какой мере не пытались его удержать; но пренебрежение вечными устоями жизни воспринималось ими как катастрофа с тяжелейшими последствиями для страны» («М. А. Булгаков»).

Мы не во всём согласны тут с автором в оценке позиции как героев «Белой гвардии», служилого офицерства, так и самого Булгакова. Достаточно вспомнить его статью 1919 года «Грядущие перспективы»: «Теперь, когда наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую её загнала „великая социальная революция“, у многих из нас всё чаще и чаще начинает являться одна и та же мысль… Расплата началась. Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю…». И даже в письме «Правительству СССР» от 23 марта 1930 года, в разгар разнузданной травли, Булгаков говорит, прибегая к прописным буквам, о своем великом усилии «СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ». Тут о «понимании… к стремлению большевиков сменить изживший себя строй» сказать трудно. Да и многое значит приведённое П. Палиевским донесение агентов ОГПУ-НКВД о высказываниях Булгакова: «Советский строй хороший, но глупый, как бывают люди с хорошим характером, но неумные».

Судьба Булгакова — писателя и человека, — как ярко показывает П. Палиевский, была драматична, нет: трагична. Его пьесы запрещались, проза не печаталась. Последняя надежда — пьеса о молодом Сталине «Батум» в разгар репетиций МХАТ была внезапно остановлена телеграммой.

«Этот удар, — пишет П. Палиевский, — был для Булгакова последним. Он стал терять зрение, резко обострилась наследственная болезнь почек, от которой он уже не оправился. Его имя исчезает из обращения. Кажется, что он остаётся автором одной привлекательной, но „старорежимной“ пьесы, и что лучшие его возможности были погублены превосходящей силой».

Но, как сказано в булгаковском «главном» романе «Мастер и Маргарита», «рукописи не горят». Появление этого романа на страницах журнала «Москва» (1966–1967) стало событием не только литературной, но и русской духовной жизни, хотя он был опубликован со значительными купюрами.

«Книга вернула в литературу вопрос о смысле истории, — заключает свой анализ „Мастера и Маргариты“ П. Палиевский. — При этом выяснилось, что Булгаков уходит от принятой в XX веке „философской прозы“ и решает свою задачу исключительно художественными средствами, то есть в живой воображаемой реальности. Его орудие — образ, в котором он наблюдает судьбу основных ценностей жизни, прежде всего христианских. Не поддаваясь претензии обсуждать источник этих ценностей или их канон, он вскрывает вокруг них тайные пружины людских действий и выявляет, насколько каждый ими „взвешен“».

Здесь снова мы находим продолжение классической традиции и традиции чеховской. Вспомним ещё раз слова классика: «мы все — народ». Через головы эпигонов и заскорузлых «соцреалистов» проходит эта трассирующая светящаяся нить:

«К новому пониманию поднялась здесь и тема „интеллигенция и народ“. В отличие от распространившегося в XX веке обличения целых „кораблей дураков“ или текущих по улицам городов безнадёжных „бэббитов“, Булгаков увидел в „дураках“ не столько глупых, сколько обманутых; свое главное остриё он обернул против обманщиков. В его изображении „дурак“ приблизился, не теряя современного вида, к народному понятию Ивана-дурака, который ещё свой истинный ум покажет».

Именно над Иваном-дураком сегодня смеются, пародируют, глумятся, высовываясь из-за его тени и показывая почтеннейшей публике язык, большинство СМИ и наш пошлейший телеящик. Одновременно авансцену литературы заполонила толпа новоявленных гениев, о которых хорошо сказал критик в «Литгазете»: «Мухи на пирамиде». Однако мухи эти не только больно жалят, но и являются переносчиками опасных инфекций. Еще в 1969 году П. Палиевский описал этот тип, но уже не на примере выродившихся сегодня до размеров «мух», а гигантских раздутых существ, покоряющих и сегодня интеллигентский «корабль дураков», в одной из своих принципиальных работ «К понятию гения». Она вошла в третью часть книги «При участии теории» вместе с другими статьями, к которым мы уже обращались: «О структурализме в литературоведении» (1963) и «Мера научности» (1966); в этой же части опубликованы «На границе искусства и науки» (1963), «Документ в современной литературе» (1966) и «Экспериментальная литература» (1966).