Наш Современник, 2005 № 06

В «Капитанской дочке» эта сцена дублируется, что называется, «один к одному», изменены только фамилии персонажей. И вот с этой самой минуты мы знаем, что бунт побеждён, что трагедия жизни искуплена, что весь мир спасён — жертвой старого капитана Миронова, смертью верной его Василисы Егоровны, не предавших души ради спасения жизни.

Не забудем, что Емельян Пугачёв погиб тоже достойно. И мы просто обязаны вспомнить 10 января 1775 года, морозное утро в Москве, на Болоте. «…Пугачёв сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: „Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!“. При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе…».

Такою вот смертью великого русского бунтовщика пугачёвский бунт был завершён — но и вместе с тем сделан бессмертным. Он был превращен из простого злодейства — в событие, неотделимое от народной судьбы. И мы знаем, что он, этот бунт, возродится и даже одержит победу — спустя полторы сотни лет…

XIII

Пушкин не устаёт повторять: в беспощадном, бессмысленном хаосе жизни опора одна — милосердная, сохранившая честь человеческая душа. Следует, прежде всего остального, быть верным себе — «Береги честь смолоду»! — а уж то, на чьей стороне доведётся сражаться, окажется, может быть, делом случая или судьбы.

Утверждение это, возможно, покажется диким — да как же, мол, так: неужели равны «красный», «белый», «зелёный», неужели же всё равно, за кого проливать свою кровь (и ещё, что ужасней — чужую)?! Вопрос этот страшен, поскольку за ним брезжит страшный ответ: да, в конечном-то счёте, в предельно-последней своей глубине — всё равно, на чьей стороне ты сражаешься в братоубийственной, бунтом рождённой войне.

Вот вам пример: донской казак Мелехов. Он сначала за «красных» — потом с «белыми» — потом снова за «красных» — а потом вообще с «беспородною» бандой случайных людей. И сражается он, на любой стороне, безоглядно-геройски, не щадя ни себя, ни врагов, — почему же нам, сострадательно переживающим все повороты мелеховской судьбы, не приходит в голову мысль уличать его в низости или в предательстве? Нет, Мелехов всюду удерживается на предельной, для человека возможной, нравственной высоте.

На эту же тему есть прекрасное стихотворение Юрия Кузнецова:

Шёл старик по глухой стороне
И за ветер держался.
— Где ты был?
— На гражданской войне,
Перед Богом сражался.

— А поведай, на чьей стороне
Ты сражался-держался?
— Я не помню, — ответил он мне, —
Но геройски сражался.

Останься Мелехов жив, хоть такое и невозможно, он бы и стал вот таким, за ветер держащимся стариком.

К чему эти все рассуждения? Всё к тому, что мне хочется выразить мысль, может быть, самую важную среди всех размышлений о бунте. В том безграничном, ужасном, кровавом разгуле смертей, в содроганьях и корчах, которые вдруг поражают народное тело и именуются «бунтом» — в этом всём важно даже не то, что совершается на полях брани; важнее то, что свершается в душах людей, охваченных пламенем бунта.

Главное поле битвы — оно не «снаружи», не под Казанью или Оренбургом, как в дни пугачёвщины, и не на Перекопе, как в дни последней гражданской войны; главная битва вершится в душе человека.

Из неё, из души, бунт рождается* — и только лишь силами этой же самой души бунт может быть преодолён.

Бунт рождается из святого желания справедливости и свободы, а усмиряется тем, что выше и справедливости, и свободы: он усмиряется милосердием. Благородство (то есть, в пределе, сознание своего высшего происхождения: Богосыновства) и доброта — вот те лекарства, которые, по убеждению Пушкина, только лишь и способны унять, погасить пламя бунта. «Сим победиши!» — как бы незримо начертано на пушкинских стягах.

Недаром и в «Памятнике», что венчает собой жизнь и творчество Пушкина, он вспоминает не о пленительной сладости порождённых им строф; нет, он пишет о чувствах добрых, о милости к падшим — именно на алтаре милосердия горит вечный огонь и стоит неколеблемый, вечный треножник поэта.

XIV

Трагедия бунта — это проблема души. Быть может, не надо нам было и странствовать так далеко — забираться сюда, «к Пугачёву», в зелёные горы Башкирии, на берега Агидели, — чтобы почувствовать то, что живёт в глубине наших собственных душ. Трагедию бунта мы носим в себе, в своём сердце: оттуда, из сердца, порой вырывается дымный огонь мятежа — и только усилием сердца мы можем смирить тот пожар, что грозит погубить целый мир.