Наш Современник, 2004 № 09

 “Но крики сестер и зовы матери, плач сестренки и окровавленный образ отца меня преследовали сильнее и сильнее. На каждый голос мое сердце встанывало и обмирало. Я понимал, я чувствовал сердцем, глазами, спиною гибель брата... Конец его, смерть его. И чем быстрее бежал я за Карькой, уже не слыша цоканья копыт, тем безнадежнее замирало мое маленькое сердце, и тем суровее и жестче брала меня в полон беда”. Признаюсь, что и мое сердце “встанывало и обмирало”, до слезы, до трепета сердечного доходило... Это в какой-то степени и мое воспоминание, и еще многих и многих деревенских мальчишек, хлебнувших лиха, в ту, теперь такую далекую пору.

И внук у могилы отцов,

И правнук сегодня обманут.

О, матери, каменный зов,

Живые и мертвые встанут.

Холмов боевых кругорядь,

Щит месяца на перевале.

Нам нечего больше терять,

Мы, русские, все потеряли.

Сполохи памяти, сполохи бессмертия — вот суть книги Валентина Сорокина, вот ее лейтмотив. И смех, и слезы, и частушки, и трагичная лирика, и упругая проза, что сродни фронтовым сводкам Совинформбюро, и говор народный, и чеканная речь авторских отступлений — все живет в романе подлинной жизнью.

То лопухи ивашлинские изобразит автор, да так, что захочется посидеть в тени их, на “братовой лавочке”, то березки уральские лебедями белокрылыми взлетают в небо, то плачет отцовская гармошка о солдатских могилах. Вдохновенным резцом высечен на ивашлинском граните лик отца, человека необычного в своей “бешеной” неукротимости, в своей такой общей для русского сердца жажде справедливости. И в богоборчестве своем не мелок, а лих и удал Василий Сорокин, отец поэта:

“В углу — икона. Старинная. Золотая. Спокойный и большеликий Бог наблюдает за нами. Молчит. Проносятся мгновенья. Скрипнула дверь, но снова прикрылась. Отец разжимает на медной ручке ладонь. Широкими шагами направ­ляется в угол. Треск. Звон. С божницы сыплется мелкое стекло. Погасло величие иконы. Ее власть перестала быть... Такими я запомнил проводы отца на фронт”.

Восемь детей да старики родители, было с чем идти к Богу с вопросами: “Ответь, Всемогущий, кто согреет их? Кто накормит, когда уйду на войну?” Таков русский человек — счет к небесам у него в горсти! Но зато и в покаянии глубок он и велик. Всем сердцем понимает отец праведность военного долга. Но кто в него камень посмеет бросить, когда смотрят на кормильца детские тоскующие глаза? А все-таки есть Бог. Он, Господь, и в солдате русском, отце поэта, свою работу совершил, и через страдания, через огонь военный, через гибель друзей боевых все-таки приходит отец к пониманию Веры. Жену свою любя, бережет ее лампады от сквозняков эпохи.

Конечно, название романа публицистично, доведено до гротеска, до набатного звона: “Биллы и дебилы... Биллы и дебилы... Биллы и дебилы...”. Кто-то, быть может, и поморщится: “Политика надоела!” Но у гнева свои права! И Валентин Сорокин, сам непосредственный участник многих исторических событий, в том числе и кровавых, не обходит стороной ни предателей из Политбюро, ни масоно-иудейских их прихлебателей, ни “русских” генералов, расстрелявших Верховный Совет. Клубится и корчится, вопиет и злорадствует, пугает и мстит, перекрашивается и наглеет вся эта “мразь, запачканная русской безвинной кровью”.

Композиция произведения многомерна, многоярусна, она дает простор и мыслям, и чувствам читателя. И верится: подлинность писем несомненна. Она в той безыскусной, правдивой манере, чья интонация подкупает читателя богатством чувств. Возникает обаятельный образ женщины, наделенной даром пророческим, даром видения небесных сфер. Волнует глубина постижения ею судьбы страны и судьбы поэта:

“Валентин! Осторожней... Не называй друзей-современниковцев... Тебе шьют организацию русского национал-шовинистического подполья. Крем­лев­ские реликты окончательно обезумевают, а параллельно с ними в кресло садятся их сыновья, зятья, племянники, спаянные коммерческим братством с Израилем, Европой, США...

...Вчера я тосковала о тебе. Гуляла по набережной за Кутузовским проспектом. Лето. Солнце. А тебя рядом нет. Я люблю тебя. Но я не принесу твоей семье несчастья. Я, сострадая, люблю тебя. Я была одета в зеленое платье — цвет, воспетый тобою:

В поле — ягода, а в лесу

Птица-иволга, ты взгляни-ка:

Столько слов для тебя несу,

Что не слово, то земляника.

Любовь поднимает, просветляет, делает сердце поэта мудрым: