Наш Современник, 2004 № 09

А именно: для того чтобы стать способной политическими, дипломати­ческими и военными средствами сдерживать натиск Запада на славянский Восток и чтобы отбросить Турцию на славянском Юге, Россия должна была пройти через реформы Петра I, должна была пройти определённую — вероятно, избыточную, но сейчас не об этом речь — вестернизацию, а это возымело противоречивые следствия. Суть же в том, что, став способной выполнять задачи политической, а в случае необходимости и военной защиты славян — которые она не всегда, но в целом, особенно по окончании эпохи Священного Союза, выполняла, Россия, по завершении необходимой конкретной работы, теряла к славянству живой культурный интерес . Будучи в культурном отношении евроцентричным, образованное общество мало интересовалось славянской историей и культурой**, и искушение “отречься” от славянской части собственной души посещало не только официальную Россию, но и часть “славянофилов”. Бросается в глаза и контраст между быстрым развитием, под импульсом “будителей”, славяноведения (Россия была первой страной, где студенты стали учиться по работам Шафарика) и отсутствием интереса корифеев к “славянским землям”. Из них один только Гоголь навестил Коллара в Праге, но в наследство грядущим поколениям оставил всё-таки свой восторг перед Италией. А 100-летие со дня рождения Коллара, широко отмечавшееся западным славянством, вообще прошло в России незамеченным. Не вели в славянские земли и пути культурного паломничества, не посетил их даже великий путешественник М. Волошин, так что его пророчество:

 

России нет, она себя сожгла,

Но Славия воссветится из пепла! —

 

было построено на песке. Откуда бы ей “воссветиться” при столь слабом культурном интересе к славянству?

Достоевский сетовал: “…О, я не про народ говорю, не про массу. Для народов славянских, для сербов, для черногорцев — Россия все еще солнце, все еще надежда, все еще друг, мать и покровительница их, будущая освободительница! Но интеллигенция славянская — дело другое. Разумеется, я говорю не про всю интеллигенцию, я не осмелюсь и не позволю себе сказать про всех. Но нечего скрывать нам от самих себя, что нас, русских, очень даже многие из образованных славян даже вовсе и не любят. Они, например, всё еще считают нас, сравнительно с собой, необразованными, чуть не варварами... Разве уж очень ученые из них знают про Пушкина, но и из знающих вряд ли найдется уж очень много таких, которые согласятся признать его за великого славянского гения...” (“Дневник писателя”, 1876 год). Разумеется, в этих словах много горькой правды, не потерявшей своего значения и по сей день. Но существует и другая сторона проблемы, не отмеченная даже Достоевским, другая сторона медали. А именно: очень ли многие в России знали тех представителей славянской интеллигенции, которые тянулись к России и восхищались Пушкиным? Единицы. Многие ли знали появившееся на свет еще в 1846 году замечательное стихотворение Петра Петровича Негоша “Тени Александра Пушкина”?

 

...Все, что может совершить геройство,

на алтарь чудесный я слагаю,

посвящаю я святому праху

твоему, певец счастливый

своего великого народа.

 

Рассказывают, что Негош во время своей второй поездки в Россию посетил могилу Пушкина в Святогорском монастыре — но факт этот никак не запечатлелся в сознании русского образованного общества. Да и многие ли его представители посещали тогда эту могилу? Практически единицы — и никто из знаменитых. Так что уж не нам укорять славян за недостаточное внимание к Пушкину. И если славянская интеллигенция была евроцентрична, то, уж во всяком случае, не больше, чем сама русская интеллигенция, чьи маршруты культурного паломничества неуклонно вели в одну сторону — в сторону Западной Европы. В обход не только общеславянских, но и своих собственных святынь.

Между прочим, Петр Петрович Негош был светским и духовным правителем независимой Черногории, так что посещение ее отнюдь не представляло никаких затруднений, не требовало опосредования турецкой канцелярией. Но Черногорию посещали не больше, нежели зависимые Сербию и Болгарию (как, впрочем, не очень-то жаловали их и ставших независимыми). И если русская поэзия оставила нам множество стихов, посвященных Венеции, то не запечатлела ни одного взгляда на Адриатику со славянской стороны (а ведь, говорят, есть на что посмотреть)* — то это, разумеется, не случайность, а органическое выражение основной культурной ориентации.

Сейчас наступает благоприятное время, чтобы восполнить этот пробел — и, может быть, не столько на уровне усердных переводов далеко не всегда первостепенных произведений (этим грешило советское время), сколько путем более глубокого проникновения в суть тех духовных энергий, присутствие которых в славянском мире ощущали европейские мечтатели. Неужели все они ошибались? Это кажется невероятным — о слишком крупных умах речь.