Наш Современник, 2004 № 07

Ты с высоты бросаешься на землю

С косыми очертаньями держав.

Держав. Что килем выпирают в море,

Что здесь, в полыни, сбитой из пыли,

На опаленном среднерусском взгорье

Ракетоносцев форму обрели...

И страшен ты в карающем паденье,

В невольной отрешенности своей

От тишины, от рощи с влажной тенью.

От милой нам беспечности людей...

 

Это военный летчик, капитан, страшно застенчивый и одновременно смелый человек. Таким мог бы быть и сам Алексей Прасолов. Еще один соловей Генштаба, волею случая оказавшийся в лагерях.

И на самом деле, он шел в своей поэзии самым высоким курсом. Полней­шее расхождение со всей так называемой лагерной лирикой, как приблат­ненной, так и с мученически-жертвенной. “Как мне скорей хочется лечь на курс, высокий, строгий, идущий сквозь век, сквозь душу...” — писал Алексей Прасолов. Он даже в лагере соответствовал ритму XX века. Я согласен с его земляком Акаткиным, который пишет: “Прасолов — одно из последних напряжений русского поэтического Ренессанса XX века, романтический порыв к высокой духовности, к трагически-бетховенскому пафосу”. Поэзия для него означала всё. Он ценил форму, которой любили играть шестидесятники, но четко отделял себя от них, не видя в них серьезности и глубины, высшей жертвенности. Конечно, с ним судьба сыграла жестокую шутку, поэт высокого пафоса и эпического замаха вдруг проводит годы, а по сути и всю жизнь, в мелкой, ненужной суете. И, конечно, не Твардовский, с кем он единожды встречался и который дал жизнь большой подборке его стихов, помог ему выжить среди оледенелости, не он приучил его видеть весь мир опалённым взором высокой реальности. Живое и жизненно важное влияние Инны Ростовцевой. А влюбленному поэту это удесятеряло творческие силы.

 

Твоя рука в усилье властном,

В нетерпеливости — моя

Сводили трудно и согласно

Её калёные края.

Глаза смотрели чуть сурово,

И детски верили они.

Тяжка огромная подкова...

Но ты храни её, храни.

 

Подкова была — реальная, но, увы, Инна Ростовцева и Алексей Прасолов её не сохранили. Хотя уже и жил поэт после тюрьмы у родителей Инны в Воронеже, ждал свою невесту из Москвы.

Мне эта трагическая история любви, внимательно прочитанная в книге “Я встретил ночь твою”, немного напоминает романс “Но не любил он, нет, не любил он, /Нет, не любил он, ах! Не любил меня!”, разве что романс этот вышел от лица мужчины. Наверное, этаких тюремных романсов хватало и хватает на Руси, но здесь речь идет о большом русском поэте, а у больших поэтов и тюремные романсы иные.

Будущей жизни с Инной не получилось, дружбы с “Новым миром” не получилось. Ничего из задуманного в письмах не вышло. Остались прежние мелкие газетки в Воронежской области, грызня и нелюбовь среди воронежских писателей. Ещё года два в адрес Инны в Москву идут письма, до середины 1966 года, но из писем исчезнет глубина былых замыслов, есть какие-то привычные отчёты для самосохранения себя как поэта.

Почему ему не дали хотя бы комнату в Воронеже? Почему не пристроили на работу в издательство или воронежскую газету? Знали же ему цену. Что делали те воронежские ценители, которые сейчас обслюнявили все мемуары? Его, как зайца, гоняли по занюханным районным центрам, допуская лишь до районных газетенок, не подпуская к городу. Поэт спивался, болел. Не спасли и женитьба в 1970 году на Рае Андреевой и рождение сына. А тут еще и болезнь легких, недолеченная после лагерей, сказалась.

Алексей Прасолов почувствовал: старости у него не будет. Остановится всё на зрелости. “Моя никчёмность на свете уже настолько осознана, что я явственно вижу, как я в последний раз вхожу к этим сволочам с этим вопросом — нужен ли я? Как выхожу от них… Всё впереди лишено смысла… Сознание именно бессмысленности существования — больного или здорового — всё равно. P.S. За себя перед Богом отчитаюсь…”.

Это уже из последних писем 1972 года из больницы жене Раисе перед смертью, такой нелепой и ненужной.

 

И когда опрокинуло наземь,

Чтоб увидеть — закрыл я глаза,

И чужие отхлынули разом,

И сошли в немоту голоса.

Вслед за ними и ты уходила,

Наклонилась к лицу моему,

Обернулась — и свет погасила.

Обречённому свет ни к чему…

Шаг твой долгий, ночной, отдалённый

Мне как будто пространство открыл.

И тогда я взглянул — опалённо,

Но в неясном предчувствии крыл.

 

 

Марина ПЕТРОВА • В. М. Васнецов. "Снегурочка". Нетрадиционный анализ в традиционном историческом контексте (Наш современник N7 2004)

Среди русских художников

 

 

Марина ПЕТРОВА

В. М. ВАСНЕЦОВ. “СНЕГУРОЧКА”. НЕТРАДИЦИОННЫЙ АНАЛИЗ

В ТРАДИЦИОННОМ ИСТОРИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ