Наш Современник, 2004 № 06

В ночь его смерти у меня раздался звонок, я снял трубку, но, ничего не рас­слы­шав, повесил ее. Скорее всего, это была просто чья-то ошибка, однако до сих пор этот случай воспринимается мной мистическим образом. Когда я, придя на следующий день в консерваторский класс Романа Семеновича Леденева, увидел его сидящим в полумраке (он специально погасил свет), я спросил, что случилось. “Свиридов умер”. Я глупо пролепетал: “Неужели правда?” Всегда казалось, что такие люди, как Свиридов, умереть не могут, не должны. Потом мне подумалось, что душа Георгия Васильевича наконец, возвратилась в тот “самый ясный”, “несказанный свет”, к которому он стремился всю жизнь.

Когда он лежал в гробу, мне запомнилось, что концы его давно не стриженных седых волос слегка завились. Еще помню огромные ноздри его колоссального орлиного носа. На плотно сжатых, тонких губах, как казалось, застыла добрая, приветливая усмешка.

В своих записках пятнадцатилетней давности я прочитал строчки, быть может, по-юношески напыщенные и наивные, но тем не менее верно отражающие мое тогдашнее состояние: “Сила его музыки, его личности так потрясает меня, что кажется временами, что душа моя, не выдержав, разорвется от переполнявших ее чувств восторга, трепета, поклонения и обожания. Весь образ его представ­ляется чем-то исконно русским, далеким и недостижимым, но вместе с тем таким родным и дорогим. Он — как остров той старой русской культуры, русской жизни, которая ушла невозвратимо, но которая столь любима и все более притягательна. Общаясь с ним, будто фантастическим образом переносишься в другую эпоху, в другой мир, где живы и творят Пушкин, Блок, Есенин. Порой стано­вится мучительно от невозможности навсегда там остаться, ибо перед тобой — стена времени, преодолеть которую нет ни сил, ни способностей”.

А недавно в Интернете среди немногочисленных иностранных статей о жизни и творчестве этого великого человека (где, например, буквальный перевод на английский язык цикла “У меня отец — крестьянин” звучит как “Мой папа — фермер”, а “Отчалившая Русь” — как “Россия, стремящаяся вниз по течению”) я наткнулся на несколько любопытных фраз, принадлежащих авторам из разных стран:

“Свиридов — один из наиболее выдающихся среди забытых композиторов России”.

“Как жаль, что такие люди жили и умерли, не имея возможности показать свои таланты всему миру”.

“Много русских никогда не слышали его имени, а для большинства даже хорошо информированных слушателей на Западе он остается только лишь одной из проходящих фигур Советского периода”.

И самое потрясающее:

“О стиле Свиридова. Долгое время он воплощал наиболее пагубные стороны советской музыки. Многие из его произведений подражают традициям русской классики. Некоторые любят его музыку из-за ее сходства с выбранными моделями. Другие ненавидят ее за политическое содержание или за ее одиозную наивность и рассматривают ее как ужасающий пример типичного китча”. (В консерватории я слышал другое выражение: “Музыка для плебса”.)

Попадается, правда, и другое:

“Я твердо верю, что он (Свиридов) — величайший композитор второй поло­вины двадцатого века. Лучший способ проверить мои слова — послушать его музыку. Возьмите это за правило — каждый день слушайте Свиридова. Вы никогда не пожалеете об этом”.

Станислав ЗОЛОТЦЕВ • Духовный подвиг исполина (Наш современник N6 2004)

Станислав ЗОЛОТЦЕВ

ДУХОВНЫЙ ПОДВИГ ИСПОЛИНА

Размышления над книгой Г. В. Свиридова “Музыка как судьба”

1

“Стучусь в равнодушные сердца, до них хочу достучаться, разбудить их к жизни, сказать о ней свои слова, о том, что жизнь не так плоха, что в ней много скрытого хорошего , благородного, чистого, свежего...”.

В этом истово-яром (иначе он и не жил и не трудился) стремлении достучаться до глохнущих душ людских Георгий Свиридов вершил словами то, что, по его разумению, было не досказано нотами, создавая словесный венец своей музыкальной вселенной.

Это ощущение нарождалось у меня ещё при чтении фрагментов его книги “Музыка как судьба”, публиковавшихся под общим условным заглавием “Разные записи” в “Нашем современнике”, “Москве” и других изданиях по-настоящему художественной русской периодики. Уже тогда погружение в эти действительно разрозненные записи наблюдений Георгия Васильевича над искусством, над жизнью, над его собственным творческим путём стало мне столь же необходимым, сколь и головокружительно захватывающим занятием. Вот уж поистине, говоря ломоносовской строкой, “открылась бездна, звёзд полна”, — сразу же возникло чувство соприкосновения с мудростью, но не отстранённо-надмирной, не рассудочно-рациональной, а выстраданной, выношенной в борениях и страстях на донельзя тернистом пути в горящей душе художника. Иные строки — что клеймо, вытравленное искусной рукой на челе времени:

“Дьявольское овладело людьми настолько, что сам дьявол удивлён этому и благодарит людей за исповедание веры в него”.