Наш Современник, 2004 № 03

Они — светлые, полные душевной теплоты и веры, те стихи. Поэта радует любая, пусть даже маленькая примета того, как выразилась сама Ольга Фокина, “справедливого” жизнеустройства. Характерным в этом смысле является стихотворение о главном в деревне доме, называемом новым, но уже ставшим обиходным словом “сельсовет”. Дом этот, как символ советской власти, люб крестьянам и почитаем ими. С какой бы докукой ни пришли они к нему, встретят и внимание, и понимание:

“На стул усадив — не на лавку, /Там будут по отчеству звать,/ И выдадут нужную справку, /И стукнут, где надо, печать…/ Довольный, почти что счаст­ливый, /Ходатай вернется домой”…

Вернется, полон достоинства — впервые, может быть: “А как иначе! Власть-то своя, народная!”.

Гордится главным в округе домом Ольга Фокина. Она называет его “Домом Справедливости” и торжественно напоминает ему и себе: “Ведь наша Большая Дорога /Начало берет от тебя!”.

 

В стихотворении, помеченном 1986 годом (началась горбачевская “пере­стройка”), образ дороги (“Большой Дороги!”) она наполняет еще более глубо­ким смыслом: “Была дорога плотная /Года торена-топтана”, — так, по-некра­совски, по-народному начинает она свою  “бывальщину” о дороге. Топтана не туфельками, конечно, а тяжелыми крестьянскими сапожищами. Но вздума­лось кому-то дорогу перепахать… Перепахали. И зернами засеяли… А всходов нет и нет: зёрна не принялись. “В пласт, словно в рот закушенный, /Ни кореш­ка не пущено”. Дорога “не полем стала — выгоном”. Зрелище — более чем удручающее. И вполне понятен вздох разочарования тех, кто дорогу “торил-утаптывал”: “А говорили: выгодно!”.

Еще не прямо здесь о Большой Дороге, иносказательно. Но уже с горечью, с болью в сердце, с хорошо угадываемым упреком “пахарям”, а точнее — с ясно выраженным протестом всему, что ими, “пахарями”, делалось в стране под видом “перестройки”.

 

Но вот наступили трагические 90-е годы. Перепаханной оказалась не только Большая Дорога, но и великая держава. Советская власть, как выра­жение социалистической идеи, была разгромлена… Тяжелым камнем легло это на душу народа… И можно его понять: за короткое время — чуть больше, чем за полвека, — две неслыханно крутые социальные бури, потряс­шие не только саму Россию, но и весь остальной мир. Причем вторая не продолжила дело первой, а убила его, сказав при этом народу: зря ты мужествовал, народ, жертвовал миллионами жизней — не то получилось… И потому будешь грести обратно, к тому берегу, от которого недавно отчалил — к капитализму. Не сразу поняла, а точнее — не сразу поверила и О. Фокина в то, что произо­шло в стране. Трудно укладывавшаяся в голове реальность случившегося, неот­ступ­ные раздумья об этом привели к сравнению:

 

Все — на рельсы: подвиг ратный,

Совесть, честь, казна, страна.

Поезд катится обратно,

Стрелка переведена.

…Я бегу по коридору,

Рвется крик, но я молчу.

Поезд пятящийся скорый

Я застопорить хочу.

…Всею силою плеча

Жму-давлю на стоп-рычаг…

Просыпайтесь, поднимайтесь,

Выпрямляйтесь в  полный рост,

На земную твердь спускайтесь,

Убеждайтесь: всё — всерьез!

 

Это похоже на удар в сполошный колокол. В застенчивой когда-то деревен­ский девчушке, теперь зрелом поэте, вдруг прорезался, заявил о себе такой вот беспокойный государственный характер, что не подивиться ему просто нельзя. Что это — случайность? Нет, это вполне осознанный выбор, выстра­данный ответ на вызов времени. В движении к нему, думаю, и родилась вот эта поэтическая формула, которую сегодня не могут не заметить другие поэты:

 

Имеющему голос — спеть,

Сказать — имеющему слово, —

Не подвиг, да…

Но надо сметь!

А смелость — подвига основа.

 

Надо сметь! Поэт О. Фокина позволила себе такую роскошь: произнести во всеуслышание слова о том, что лишило народ надежды на достойную жизнь, унизило, оскорбило его. Расколотый снова на богатых и бедных, народ оказался под властью оседлавшего российскую “птицу-тройку” доллара. От имени бедных она бросает в лицо владельцам туго набитых кошельков:

 

И до глубинной деревеньки

Дошел раскол и передел:

У вас всю ночь считают деньги,

Мы — без гроша и не у дел.

…Такое звезд расположенье,

Таких “указов” звездопад:

Вы — в господа, мы — в услуженье

Да на работу без зарплат.

У вас всю ночь огонь не гаснет,

У нас — ни зги во всем ряду;

На нашей улице — не праздник.

…Но я на вашу — не пойду.

 

Нельзя не почувствовать, сколько достоинства, непреклонности в этом “не пойду!”. И одновременно — морального превосходства над теми, кто “всю ночь считает деньги” и вдохновенней, желанней “работы” не ведает.

И еще один важный штрих к портрету поэта.

Попалось на глаза Ольге Александровне стихотворение Наума Коржавина, к тому времени уже эмигрировавшего то ли в Израиль, то ли в США. Из профессионального любопытства, не более, пробежала его глазами и уди­вилась: жалеет Наум русскую женщину: “Ей жить бы хотелось иначе, /Носить драгоценный наряд…” Как будто только “драгоценного наряда” и не хватает русской женщине. Нацепила бы, приколола — и была бы счастлива…

Не удивительно, что жалостный всхлип Наума О. Фокина приняла на свой счет:

 

Не выхвалялась,

Не выряжалась…

Тем, оказалось,