Наш Современник, 2003 № 04

Круг комнат уже замыкался — как вдруг на стене, за стеклом, в небольшой скромной рамке я увидел клочок мятой серой бумаги. Края его были затрепаны, а ореховые чернила выцвели до желтизны. И на этом клочке характерно-тревожным, нервическим почерком Тютчева было написано несколько слов о России, важнее и глубже которых уже никому никогда не сказать:

 

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить.

XII

 

Как странно: общенье с тревожным, трагическим, исполненным противо­речий миром Тютчева вселяет больше надежды, чем даже общение с миром Пушкина, столь гармонически-полным, столь светлым, что он уже кажется невозможен и недостижим; Все-таки Пушкин — символ побед и сиянья России; тогда как Тютчев (переболевший позором Крымской войны) — символ русской тревоги, отчаяния и поражения, и которые все-таки неким таинственным образом оборачиваются русской победой над хаосом жизни.

В этом-то смысле Тютчев сейчас для нас чем-то даже нужнее, чем Пушкин: не упоенье гармонией нас исцелит, но сознание того, что наш русский путь есть путь одоления противоречий, путь обуздания и просвет­ления хаоса.

В этом главном — в усилии совмещения противоречий — Россия и Тютчев настолько близки, так интимно-едины, что, право же, трудно понять одно без другого. Именно это, а не только гениальность стихов, делает Тютчева глубочайше-национальным поэтом. Он так народен, так близок русской томящейся и неспокойной душе, как, может быть, ни один из иных наших гениев.

Россия и Тютчев едины в космогоническом общем усилии удержать, приручить неуемно бунтующий хаос, превратить пламя дымного гибельного пожара народных и личных страстей (пламя адских бушующих топок!) — в ровный свет Жизни и Истины. От напряжения именно этой великой задачи так содрогалась, вибрировала, изнемогала душа Тютчева. Этот сухонький старичок с отстающими от висков седыми прядями редких волос был, по сути, Атлантом, несущим бытийное бремя, почти непосильное смертному. А он нес его всю свою жизнь. “Как тяжко гнетет мое сознание мысль о страшном расстоянии, разделяющем нас! Мне кажется, будто, для того, чтоб говорить с тобою, я должен приподнять на себе целый мир” (Э. Ф. Тютчевой).

Гигантский масштаб его личности поражает. Вот даже сейчас, когда позади уже столько страниц, ему посвященных, — кажется, что я еще и не начинал говорить о Тютчеве. Он, как черта горизонта, все время отодвигается вдаль. И в этой непостижимости, неисчерпаемости поэта заключено, может быть, то самое главное, чем он велик и чем так необходим, так насущен для нас. И не унылое разочарование по этому поводу мы должны испытать — а радость “знания через незнание”, благоговение перед тайной и чудом по имени “Тютчев”.

Тем же самым путем — не путем рационально-сухого познания, но путем веры, надежды, любви — движемся мы и по направлению к России. И чем дальше, тем более встретим мы парадоксов и противоречий, вместить которые сможет лишь сердце. И чем дальше, тем более явится разных суждений, и справедливых, и несправедливых, — как это уж было по отношению к Тютчеву. Но уверен: чем далее, тем очевиднее будет сердечное знание о том; что без них — без России и Тютчева — нам нельзя жить.

 

Калуга, 2002 г.

Николай Скатов • Погружение во тьму (Наш современник N4 2003)

Николай Скатов

Погружение во тьму

(Русская классика сегодня)

 

Наше время — и с новой силой — обязывает осознавать неизменную роль литературы в качестве не одного лишь — в ряду прочих — вида искусства, не только одного из способов так называемого духовного производства и, кстати сказать, не просто одного из школьных — среди многих — предметов преподавания.

Я уже не говорю о чудовищности и пагубности всячески внедряемого сейчас мнения, что время литературы и вообще-то уходит или даже ушло и место ее — самое большее — скромный лоток на всеобщем рыночном торжище.

Между тем борьба с таким положением должна стоять в одном ряду борьбы с наркотиками, СПИДом, пьянством, то есть со всем, что есть деградация общества или что открывает путь к такой деградации, то есть путь к обес­человечиванию, окончательному одичанию и озверению, уже чётко обозна­чившийся.

Прежде всего литература есть единственное в своем роде орудие универсального освоения мира, инструмент многосторонне познавательный и всесторонне воспитывающий.

Потому же она чаще всего так или иначе явлена как основа, или исток, или толчок для всех остальных видов искусства, да и вообще духовного существования всего нового времени.