Наш Современник, 2002 № 10

Позвольте поздравить Вас и всех Ваших родных и любимых Вами с Новым годом. Успехов Вам и крепкого здоровья.

 

Искренне Ваш Николай Колмогоров.

15 декабря 1977 года.

*   *   *

Здравствуйте, Станислав Юрьевич!

Обращаюсь к Вам с просьбой о помощи. Дело вот в чем. В марте я послал рукопись стихотворений в издательство “Совре­менник”. Выждав полгода, послал запрос о судьбе рукописи, спустя три недели — второй. Ответа до сих пор не дождался... Я бы не обратился к Вам с просьбой узнать в “Современнике” о своей рукописи, но в Москве кроме Вас у меня никого нет. А лично приехать в Москву я пока не могу... Когда бывал в Москве — видел, как вьются всякие мальчики и девочки возле узкого лаза в известность, а у нас уже и возраст не тот, и желанья подобного нет. Быть может, это наивно, но я до конца верю, что правдивое слово, рожденное спазмой сердца, все-таки прорастет, если оно правильно брошено в почву.

С любовью к Вам — Н. Колмогоров.

*   *   *

Дорогой Станислав Юрьевич!

Это я, Николай Колмогоров, пишу Вам, хотя знаю Вас заочно, и больше по стихам, как поэта, что-то внутри говорит, что Вы — друг, старший брат. Передо мною за другим краем стола сидит и играет цветными фишками пятилетний сын. Вот он растет, вгляды­вается в мир, лицо его постепенно меняется, взрослеет, но все же как нежны очертания этого детского человеческого личика, сколько в них первобыт­ного целомудрия от слова “впервые быть”, быть на этом свете! “Живи, мой сын! На белый свет гляди пристрастными глазами, прокладывай в пространстве след и знай: вы дети новых лет! Каких — вы разберетесь сами!..” Это Вы точно сказали...

Видел я Вашего сына в 1977 году, когда приезжал (Вас тогда в Москве не было). Хотя встреча была минутной на пороге квартиры, он мне сразу и надолго запомнился: хорошие глаза у него. Открытый взгляд.

А я живу — то в деревеньке своей таежной, то в городе с семьей. Купил в 1978 году избу, копаюсь в огороде — все же не могу осязать землю только через подошвы ботинок. Люди, живущие в городах, потому и теряют древние связи с землей, что лишены возможности пройти по ней босиком, прочувствовать июльское тепло ее, ласковые щекотки травы...

Эх, Станислав Юрьевич! Да мне ли Вам говорить о том! Вы же все это знаете сами. Приезжали бы в гости, у меня хорошая баня с березовыми и пихтовыми вениками — любой выбирай, а то и двумя себя отделывай за добрую душу! Хочу уже давно увидеться с Вами и если получится — поговорить. О чем, еще не знаю. Боюсь, правда, одного: что разговора может не получиться, я человек тяжелый. Хотел бы еще подарить Вам на память некоторые камни, которые разыскиваю сам и обрабатываю — у меня их столько много, что работы хватит на десять или больше лет. Собственно, они-то и составляют основное подспорье для пропи­танья.

Как-то говорил со знакомым художником о поэзии, о литературе, о жизни. Художников тоже стараюсь понять, они тоже с хлеба на квас перебиваются, особенно те, кто только вступает в искусство. Говорили мы о стихах, которые, как сказал Жигулин, “не кормят, только поят, да и то лишь иногда”.

Художник посочувствовал мне: так, братец ты мой, и без штанов можно остаться! А что я мог ему ответить? Печально посмеялись вдвоем... Дела мои с публикациями идут неважно. Из московских изда­тельств рукописи вернулись с уничижи­тельными рецензиями. Обвинены мои стихи в том, что они не современны, не актуальны и косноязычны. Да, пусть мои стихи порой и косноязычны, но на косноязычии и замешен полу­безумный, полусвященный язык стихов. О чем пишу? О природе, о красоте родины, о человеческой жизненной дороге, а не соцсоревновании и техническом прогрессе. Этого мне не дано. А принуждать, насиловать природу души — не желаю. И при всем этом московские рецензенты (с оглядкой на авторитет Ваш — книжку с Вашим предисловием я им послал) что-то бормочут о проблесках дарованья и лицемерно объясняют причину отказа тем, что не занимаются переизданием стихов. А книжка-то моя известна только в нашей области — в месте ее рождения. И что за словечко придумали — “провин­циальный уровень”! Не могу же я бросить детей своих и кинуться оти­раться в приживальцах Москвы. Да дело не в лоске столичном, а во вселенной собственной души, в том, что несет в себе живой разум. Может быть, стихи мои и не современны, судя по утверждению этих критиков, но что может быть современнее любви к природе, женщине, отечеству, тяги к небу, неразрыв­ного ощущения родимой почвы под ногами. Впрочем, я их тоже понимаю. Их сознание творческое направлено лишь на внешние проявления жизни, им чужд в поэзии внутренний мир, внутренний космос — потому что сами они, как поэты, боятся открыть вены, вдохнуть новое, гремучим огнем, познание, освежить сердце, где кровь затхлая от привычных канонов еле передвигается. Это не хариусы, не лосось, прыгающий, буравящий хрустальный смерч водопада, а что караси, сидящие на дне и сосущие тину. Пусть их!

Передохну...