Наш Современник, 2002 № 10

Три буквы — с златом корабли,

И напоследки знак Фита —

Змея без жала и хвоста...

О Боже сладостный, ужель я в малый миг

Родимой речи таинство постиг.

Прозрел, что в языке поруганном моем

Живет Синайский глас и вышний, трубный гром;

Что песню мужика “В зеленыих лузях”

Создать понудил звук и тайнозренья страх?!

 

— Пожалуйста, оставьте эти книги у себя, — попросил я.

— Нет, нет, ну зачем же, они вам нужны для работы, не надо.

— Но у меня все эти тексты в тетрадях, они переписаны, с рабочими пометами. А книги пусть пока будут у вас, ведь я не насовсем их вам отдаю.

На том и порешили.

Взяв у меня машинописные листки с клюевским “Словом о ценностях народного искусства”, которое я обнаружил на страницах уездной вытегорской газеты 1920 года (вскоре оно будет перепечатано в “Дне поэзии 1983”), Георгий Васильевич начал было читать про себя, но не удержался. Обратившись к племяннику (“Нет, ты послушай только, какая проза!”), он произнес “Слово” вслух с начала до конца.

Стали накрывать стол к обеду, и мы вернулись в кабинет.

— Я хотел бы почитать вам стихи Клюева, — сказал я и по своей рабочей тетради прочел стихотворение 1919 года “Россия плачет пожарами...”, где есть строки “Там, Бомбеем и Ладогой веющий, Притаился мамин платок”. Свиридов попросил тетрадь, чтобы перечитать стихи, и, очевидно, запомнил их, потому что позже, слушая одно из клюевских писем, где поэт упомянул “плат” своей матери, он воскликнет:

— А! Тот самый платок!

Это были первые стихи поэта, в которых в тот день прозвучало слово “Россия”. И я почувствовал, сколь радостно было Георгию Васильевичу встретить его у Клюева. Так же эмоционально откликался он на слова “Россия”, “Русь”, “русский”. Невозможно было усомниться в том, что это для него не просто слова, но нечто кровное, сердечно близкое.

Я взял тетрадь с текстами писем Клюева Александру Блоку, переписанными мною из единственного в то время печатного их источника — статьи В. Г. Базанова “Олонецкий крестьянин и петербургский поэт” (журнал “Север”, 1978, № 8 и 9). Исследователь почти полностью привел в ней большое программное письмо Клюева конца ноября 1911 года, которое я и начал читать.

“Я звал Вас в Назарет, — писал Клюев Блоку, — Вы тянули в Париж, бежали к портному примеривать смокинг, одновременно посылая воздушный поцелуй картузу и косоворотке”.

Услышав эти слова, Свиридов восхищенно воскликнул:

— Вот это отбрил!

Потом взял тетрадь, прочел еще раз весь текст про себя, но это место произнес вслух, опять восхищаясь им.

Я стал читать еще одно клюевское письмо сентября 1908 года, в котором дается критическая оценка книги Блока “Земля в снегу”. Особенно досталось здесь циклу “Вольные мысли”, названному Клюевым мыслями “барина-дачника”.

— А я ведь тоже — у меня многое есть на Блока — ничего не брал из “Земли в снегу”, — сказал Георгий Васильевич (потом, по ходу беседы, он еще не раз будет сверять оценки Клюева со своим мнением о том или ином явлении).

Тут же было сделано замечание общего характера:

— Вот умели же люди писать такие письма и сохранять добрые отношения — а мы ведь лжем на каждом шагу.

А клюевское “барин-дачник” вызвало такие ассоциации:

— Пастернак — это дачный поэт, поэт-дачник. С ним примиряет (это слово неточное) только то, что в конце жизни он обратился к Богу.

Возникли имена Ахматовой и Цветаевой. Признавая достоинства поэзии Ахматовой, Свиридов все же отозвался о ней очень сдержанно. А о творчестве Цветаевой было сказано вполне определенно:

— Это — истеричная поэзия. Есть всего лишь несколько стоящих стихо­творений, и все.

Здесь композитору вспомнились воспоминания Эмилия Миндлина “Необыкно­венные собеседники”, выдержавшие к тому времени уже два издания. Резко отрицательно оценив романические отношения, возникшие у поэтессы с мемуаристом, Свиридов стал пересказывать эпизод из книги, где говорится о том, как Миндлин с друзьями, и в том числе “великий русский писатель Олеша” (это было произнесено с неповторимой саркастической интонацией), обсуждали между собой, почему же Есенин был так популярен:

— И тогда Олеша сказал: “Щина!”

— ?

— То есть “есенинщина” — вот в чем, по их мнению, была причина популярности Есенина. Они просто завидовали ему. И этот мозгляк Тынянов в своей статье “Промежуток” тоже походя отозвался о Есенине. Хотя, конечно, речь шла уже о Есенине после “Пугачева”, и здесь он был не так уж неправ...

Тут нас позвали к столу, и на какое-то время мы остались вдвоем с Эльзой Густавовной. Она сказала:

— Садитесь, не бойтесь...

— С тех пор как я начал заниматься Клюевым, я ничего не боюсь, — довольно самоуверенно заявил я.

— О, это мне знакомо. Он тоже ничего не боится, ничего...

Мы сели за традиционный русский стол, где все было просто и без затей. Какое-то время разговор о Есенине продолжался. Я стал читать первое из стихотворений клюевского цикла “Поэту Сергею Есенину” — “Оттого в глазах моих просинь...”, не включенное в сборник “Библиотеки поэта”. При словах: “Зашипели газеты: “Татария! И Есенин — поэт-юдофоб!” — Свиридов воскликнул:

— О! Это уже тогда было!